Мария Башкирцева. Дневник - Мария Башкирцева Страница 28

– Я несчастный, проклятый человек в этом мире!

Бесполезно, да и невозможно передать все эти сотни фраз. Скажу только, что он повторял сто раз, что любит меня, таким нежным голосом и с такими умоляющими глазами, что я сама приблизилась к нему, и мы говорили, как добрые друзья, о множестве различных вещей. Я уверяла его, что существует Бог на небе и счастье на земле. Я хотела, чтобы он поверил в Бога, чтобы он увидел Его моими глазами и молился Ему моим голосом…

– Ну, так и кончено. – Я отодвигаюсь. – Прощайте!

– Я вас люблю.

– Я вам верю, – говорю я, сжимая обе его руки, – и мне вас жаль!

– Вы никогда не полюбите меня?

– Когда вы будете свободны.

– Когда я умру!

– Я не могу теперь, потому что я вас жалею и презираю. Вам скажут, чтобы вы не любили меня, и вы послушаетесь.

– Может быть!

– Это ужасно!

– Я вас люблю, – говорит он в сотый раз.

Он заплакал и вышел. Я приблизилась к столу, где сидела тетя, и сказала ей по-русски, что монах наговорил мне комплиментов, о которых я расскажу завтра.

Он еще раз возвратился, и я простилась с ним.

– Нет, нет, не прощайте.

– Да, да, да. Прощайте. Я любила вас до этого разговора. [Вставка 1881 года: Я никогда не любила его; все это было только действие романтически настроенного воображения, ищущего романа.] Да, тем хуже, я сказала, я любила вас; я ошибалась, я знаю это.

– Но… – начал он.

– Прощайте.

– Так вы больше не поедете верхом в Тиволи завтра?

– Нет.

– И вы отказываетесь не из-за усталости?

– Нет! Усталость только предлог, я больше не хочу вас видеть.

– Но нет! Это невозможно, – говорил А., держа мои руки.

– До свиданья!

– Вы сказали мне, чтобы я переговорил с отцом и приехал в Ниццу? – говорил А. на лестнице перед уходом.

– Да.

– Я это сделаю, и я приеду во что бы то ни стало, клянусь вам. И он ушел.

Три дня тому назад у меня явилась новая идея – что я скоро умру: я кашляю… Третьего дня я сидела в зале, было уже два часа утра; тетя торопила меня идти спать, а я не двигалась, говоря, что это доказательство тому, что я скоро умру.

– Что ж, – говорит тетя, – при таких условиях я не сомневаюсь, что ты умрешь.

– И тем лучше для вас, будет меньше расходов, не надо будет столько платить Лаферрьер!

И в сильном припадке кашля я откинулась на диван, к великому испугу тети, которая выбежала из комнаты, делая вид, что сердится.

19 мая

Тетя пошла в Ватикан, а я, не имея возможности быть с Пьетро, предпочитаю побыть одна. Он придет к пяти часам; я бы так хотела, чтобы тетя к тому времени еще не возвратилась. Я хотела бы остаться с ним наедине, но так, чтобы это казалось невольным, потому что я не могу больше показывать ему, что ищу встречи с ним.

Я только что пела и чувствую боль в груди. И вот вы уже видите, что я позирую как бы в роли мученицы! Как это глупо!

Я причесана, как Венера Капитолийская, одета в белое, как Беатриче, с четками и перламутровым крестом на шее.

Что ни говори, а есть в человеке известная потребность в идолопоклонстве, в материальных ощущениях. Бога в простоте Его величия недостаточно.

Вчера вечером я сосчитала буски своих четок, их шестьдесят, и я шестьдесят раз положила земной поклон, каждый раз прикасаясь лбом к самому полу. У меня наконец захватило дыхание от этого, и мне казалось, что этот поступок приятен Богу. Это, конечно, вздор, и однако в это вложено искреннее желание угодить Ему.

Придаст ли Бог цену этому желанию?

Ах да, у меня есть Новый Завет, прочтем… Не находя святой книги, я читаю Дюма. Это далеко не одно и то же!

Тетя возвратилась в четыре часа, а через двадцать пять минут я очень ловко возбудила в ней желание посмотреть церковь Santa Maria Maggiore. Теперь уже половина пятого. Я глупо сделала; нужно было услать ее в пять часов, а то боюсь, как бы она все-таки не пришла слишком рано.

Когда доложили о приходе графа А., я была еще одна, потому что тете пришла мысль осмотреть Пантеон, кроме Santa Maria Maggiore. Сердце мое стучало так сильно, что я боялась, как бы этого не было слышно, как говорят в романах.

Он сел подле меня и хотел взять мою руку, которую я тотчас же высвободила.

Тогда он сказал мне, что любит меня. Я отвечала вежливой улыбкой.

– Тетя сейчас возвратится, – сказала я, – будьте терпеливы.

– Мне столько надо вам сказать!

– Правда?

– Но ваша тетя сейчас возвратится!

– Ну, так поторопитесь.

– Это серьезные вещи.

– Посмотрим.

– Во-первых, вы дурно сделали, что писали обо мне все эти вещи.

– Нечего говорить об этом. Я вас предупреждаю, я очень нервна, так что вы лучше сделаете, если будете говорить попроще или уж лучше совсем не говорите.

– Послушайте, я говорил с матерью, а мать сказала отцу.

– Ну, и что же?

– Я хорошо сделал, не правда ли?

– Это меня не касается; то, что вы сделали, вы это сделали для себя.

– Вы меня не любите?

– Нет.

– А я люблю вас как безумный.

– Тем хуже для вас, – говорю я, улыбаясь и оставляя в его руках свои руки.

– Нет, послушайте, будем говорить серьезно; вы никогда не хотите быть серьезной… Я вас люблю! Я говорил с матерью. Будьте моей женой, – говорил он.

«Наконец-то!» – воскликнула я внутренне, но я ничего не ответила ему.

– Ну, что же? – спросил он.

– Хорошо, – ответила я, улыбаясь.

– Знаете, – сказал он, ободрившись, – надо будет кого-нибудь посвятить во все это.

– Как?

– Да, я сам не могу устроить все это, нужно, чтобы кто-нибудь взял это на себя, какой-нибудь человек – почтенный, серьезный, который поговорил бы об этом с отцом – словом, устроил бы все это. Кто бы например?

– Висконти, – говорю я, смеясь.

– Да, – отвечает он совершенно серьезно. – Я и сам думал о Висконти, это именно такой человек, какой нужен. Он так стар, что только и пригоден для роли Меркурия… Только, – сказал он, – я не богат, вовсе не богат. О, я согласился бы быть горбатым, чтобы только обладать миллионами.

– Вы этим ничего не выиграли бы в моих глазах.

– О! О! О!

– Мне кажется, что это, наконец, обидно, – говорю я, поднимаясь с места.