Мендельсон. За пределами желания - Пьер Ла Мур Страница 28

Он почувствовал её руку на своём рукаве.

— Ты меня ещё любить, нет? — прошептала она с болью в голосе.

Он молча притянул её к себе, взял в руки её лицо. Да, она такая, какая есть, и она любит его. Где-то в Лондоне живёт старик с разбитым сердцем, но ей это всё равно, она забыла о нём. Она стояла перед ним, робкая и напряжённая в ожидании ответа, приоткрыв губы для поцелуя.

— Да, я люблю тебя, но я рад, что мы покидаем это место.

Им повезло. В нескольких милях от замка они нашли коттедж своей мечты. На этот раз Феликс одобрил дом. У него была черепичная крыша, разбитая ограда, а рядом бежал ручей. К тому же дом был дешёвый, в самом деле дешёвый. Феликс наконец остановился на Эстер в качестве героини своей будущей оперы и планировал начать серьёзно писать. Мария с наслаждением занялась домашней работой: она мела, чистила, скребла. С песней на устах она делала самую грязную работу. Поскольку она была счастлива, ей хотелось, чтобы он разделил с ней домашний труд.

— Пожалуйста, carino, помоги мне подвинуть кровать... Свет моего сердца, я не могу дотянуться до полки этого шкафа... Mio piccolo ^[53], ты мне не поможешь с этими шторами, si?..

Никогда ещё он не видел её такой счастливой: она была как птица весной. Когда она не пела, то болтала. Он обнаружил, что она не умела скрывать свои мысли — всё, что было у неё на уме, было на языке.

Вдруг Мария вспомнила, что она оперная певица. Если она хочет петь в опере Феликса, ей надо тренироваться. Воздух наполнился трелями и вокализами. Его восхищало её пение, но оно мешало ему работать. Он тактично сказал ей об этом, а она обиделась:

— Люди... они платят большие деньги, чтобы слушать, как я пою, а ты ничего не платить и недоволен.

Впервые она сделала несколько колких замечаний о его искусстве. Из всех искусств оно самое требовательное и наименее благодарное.

— Концертмейстер, — о да, он партнёр певца. Оба разъезжают, оба выступают. Они как цыгане, счастливые странники в сфере искусства. А композитор — фи! Он только сидит и пишет. И всё ему мешает, даже прекрасное пение.

Это была их первая ссора здесь, и она закончилась бурной сценой с извинениями, самобичеванием и обещаниями. Чтобы отпраздновать своё примирение, они спустились к ручью и предались утехам любви на траве.

Медленно, как каравелла под раздутыми парусами, уплывало лето. По вечерам уже веяло осенней прохладой. Мария сдержала слово: она перестала не только петь, но даже разговаривать. Она ходила на цыпочках. Иногда Феликс ловил на себе её взгляд. Если он предлагал пойти погулять, она отвечала, что ничто не должно отвлекать его от работы. Она сидела рядом с ним, сложив руки на коленях, в угрюмом молчании.

— Ну же, — обращался он к ней, — не хмурься.

— Я приковать к композитору, — вздыхала она и смотрела на него по-собачьи преданными грустными глазами. — И всю жизнь оставаться так.

Никого не видя, никуда не выходя, они почти ничего не могли рассказать друг другу. Они уже выговорились и вместо разговоров занимались любовью. Эта сторона их отношений по-прежнему оставалась неисчерпаемой. Когда они поняли, что их наивный романтический мир рушится, они стали искать укрытие в прозаической прочности секса. Их лавмейкинг ^[54] сделался более грубым, он приобрёл черты отчаяния, нотки прощания. Разжимая объятия, они оказывались только дальше друг от друга, чувствуя себя чужими людьми, связанными лишь страстью. Подобно всем несчастливым любовникам, они вскоре обнаружили, что ссоры являются спусковым курком секса. Они бранились без всякой причины, только затем, чтобы помириться и заняться любовью. Они обнимали друг друга без радости, оставляя синяки на теле друг друга единственно для того, чтобы снова вернуться в свой собственный мир, чужой для другого.

— Я не подходить тебе, — сказала она тихо однажды утром. Она выглядела усталой. Феликс знал, что ночью она плакала. — Я давать тебе удовольствие, но не счастье. Это плохо.

Он собирался запротестовать, произнести слова, в которые больше не верил. Она прижала палец к его губам.

— Молчи, — прошептала она. — Если ты говорить, то говорить ложь.

В тот день у неё был длинный разговор на венецианском диалекте с маленькой гипсовой фигуркой Мадонны. Вечером она вышла. Когда вернулась, он заметил, что она смертельно бледна.

В ту ночь и на следующий день лил проливной октябрьский дождь, хлеставший сплошным потоком по окнам. Но утром очередного дня солнце взошло на безоблачном небе, отражаясь в блестевших на листьях дождевых каплях.

— Сегодня ты идти гулять, si? — спросила она почти весело. Он возразил, что никуда не идёт, но Мария настаивала: — Тебе нехорошо всё время сидеть дома.

Кроме того, она хотела убрать комнату в его отсутствие.

Он нехотя сдался. Когда он стоял в дверях, собираясь закрыть дверь, она подбежала к нему.

— Я любить тебя всегда, — шепнула она и быстро поцеловала, почти вытолкнув из дома. — Теперь иди.

Вернувшись вечером, Феликс нашёл Карла, сидящего в его кресле и жующего яблоко. У него перехватило дыхание, ладони вспотели.

— Куда она ушла? — выдавил он.

— Не знаю, а если бы и знал, то не сказал бы тебе, — ответил Карл. Он продолжал жевать, но глаза его были грустными и тревожными.

— Я найду её.

— Она не захочет тебя видеть.

— Захочет. Я знаю её лучше, чем ты.

Карл пожал плечами:

— Если ты занимаешься любовью с женщиной, это ещё не значит, что ты её знаешь. Говорю тебе, она не захочет тебя видеть.

— Откуда ты знаешь?

— Она сама мне сообщила. — С неожиданной теплотой Карл помахал рукой, указывая Феликсу на кресло: — Лучше сядь, пока не упал.

Феликс стоял без движения, словно не слыша.

— Почему... почему она ушла? — воскликнул он охрипшим от приближающегося рыдания голосом.

— Потому что она любит тебя. Она не могла видеть крушение своей мечты. — Карл откусил ещё кусок яблока и пожевал. — Что ты собираешься делать, Феликс? Поедешь домой?

Феликс не ответил, он вдруг почувствовал себя очень усталым. Две слезы скатились по его щекам.

— Думаю, что поеду в Париж повидаться с Шопеном, а потом домой...

Да, позднее, через несколько месяцев, он сможет увидеться со своей семьёй, своим отцом, с Ниной... Но не теперь, не теперь...