Великий раскол - Даниил Мордовцев Страница 28

– Допросите: в какие архиерейские дела я вступался? – снова прервал чтение Алексей Михайлович, обращаясь к патриархам.

– Что я писал – того не помню, – отвечал Никон.

– «Оставил патриаршество, не стерпя гнева и обиды», – вычитывал дьяк Алмаз.

– Допросите: какой гнев и обида? – прервал царь.

– На Хитрово не дал обороны, в церковь ходить перестал… Государев гнев объявлен небу и земле, – уже начинал кричать подсудимый.

Патриархи остановили его движением.

– Хотя бы Хитрово человека твоего и зашиб, и тебе то терпеть бы и последовать Иоанну Милостивому, как он от раба терпел, – наставительно сказал Макарий (Паисий все молчал и изредка взглядывал то на царя, то на Никона). – А если б государев гнев на тебя и был, и тебе бы о том с архиереями посоветоваться следовало и к великому государю посылать – бить челом о прощении, а не сердиться.

Раздался чей-то голос с дальней скамьи. Все оглянулись и увидели рыжую голову, которая усиленно моргала.

– В ту пору я царский чин исполнял, – говорила, заикаясь, рыжая голова (это был Хитрово), – и в ту пору пришел патриархов человек и учинил мятеж, и я его зашиб не знаючи, а в том у Никона патриарха просил прощения, и он меня простил.

За Хитрово осмелились и другие. Разом послышалось несколько голосов со всех сторон.

– От великого государя Никону патриарху обиды никакой не бывало, пошел он не от обиды – с сердца! – кричали с боярской стороны.

– Когда он снимал панагию и ризы, то говорил: «аще помыслю в патриархи, анафема буду»! Панагию и посох оставил, взял клюку, а про государев гнев ничего не говорил! – кричала архиерейская сторона.

Все кричали, все усердствовали. Никон, как затравленный волк, только озирался. Но не в его характере было молчать, когда кричали другие.

– Я вас перекричу! – раздался вдруг его резкий, как удар хлыста, голос.

Паисий, сидевший с опущенными глазами, быстро вскинул ими на подсудимого и тихо сказал:

– Никон!

Никон опомнился.

– «Написана книга уложение, – продолжал вычитывать Алмаз Иванов из письма Никона к Константинопольскому патриарху, – книга, святому Евангелию, правилам святых апостолов, отец и законам греческих царей во всем противная… всех беззаконий, написанной в этой книге, не могу описать – так их много! Много раз говорил я царскому величеству об этой проклятой книге, чтоб ее искоренить, но, окромя уничижения, ничего не получил, и меня же хотели убить».

– Постой! – остановил чтеца Алексей Михайлович. – К сей книге, – обратился он потом к Никону, – приложили руки патриарх Иосиф и весь Священный собор, и твоя рука приложена…

– Я руку приложил поневоле, – огрызнулся подсудимый.

– «Боярин Семен Лукьянович Стрешнев, – читал Алмаз, – научил собаку сидеть и передними лапами благословлять, ругаясь благословению Божию, и называл собаку Никоном патриархом: мы, услыхав о таком бесчинии, клятве Семена предали…»

Тонкая улыбка скользнула по губам Макария.

– И того тебе, Никон, делать не довелось, – сказал он. – Если б мышь сгрызла освященный хлеб, нельзя сказать, что она причастилась; так и благословение собаки не есть благословение… Шутить святым делом не подобает, но в малых делах недостойно проклятие, понеже считают его за ничто.

Когда Алмаз Иванов дочел до того места письма, где говорилось о приезде к Никону князя Одоевского и Паисия Лигарида, царь остановил чтение.

– Митрополит и князь, – сказал он, – посланы были выговаривать ему его неправды, что писал ко мне со многим бесчестием и с клятвою, мои грамоты клал под Евангелие, позорил Газского митрополита, а тот свидетельствован отцом духовным, и ставленная грамота у него есть.

– Я за обидящего молился, а не клял, – отвечал Никон. – Газскому митрополиту, по правилам, служить не следует, потому – он епархию свою оставил и живет в Москве долгое время… Слышал я, что он Ерусалимским патриархом отлучен и проклят. У меня много таких мужиков шляется… Мне говорил боярин князь Никита Иванович Одоевский государевым словом, что меня зарежут…

При этих словах Одоевский вскочил с места.

– Таких речей я не говаривал! – протестовал он. – А Никон мне говорил: «Коле-де хотите меня зарезать, то режьте» – и грудь обнажал.

Вмешался в спор и Алмаз Иванов, но осторожно:

– Когда Никон, по вестям о неприятеле, приезжал в Москву, то мне говорил, что от престола своего отрекся.

– Никогда не говорил! – огрызнулся на него Никон. Алмаз Иванов опять уткнулся в бумагу и читал из письма Никона, будто царь посылал к патриархам многие дары.

– Я никаких даров не посылывал, – прервал его царь, – писал, чтоб пришли в Москву для усмирения церкви; а ты (это к Никону) посылал к ним с грамотами племянника своего и дал черкашенину много золотых.

– Я черкашенину не давал, а дал племяннику на дорогу.

По знаку царя Алмаз Иванов опять начал читать. Дочел до того места, где Никон говорил о своем неудачном ночном приезде в Москву и о высылке его из Успенского собора.

– Никон приходил в Москву никем не званный, – пояснил царь, – и из соборной церкви увез было Петра митрополита посох, а ребята его отрясали прах от ног своих. И то он какое добро учинил? И ребята его какие учители, что так учинили?

– Ребята прах от ног своих как отрясали – того я не видал; а как приезжали за посохом в Чернево, то меня томили, а иных хотели побить до смерти.

– До смерти побивать никого не было велено и не биты, – защищался царь.

И снова возобновлялось утомительное чтение Алмаза Иванова. А царь и Никон все стояли; царь, видимо, был утомлен. Патриарх Паисий по временам как бы задремывал, и только сухие пальцы его, тихо водившие по четкам, изобличали, что он не спит.

– «Которые люди за меня доброе слово молвят или какие письма объявят, – читал Алмаз, – и те в заточение посланы и мукам преданы: поддьякон Никита умер в оковах, поп Сысой погублен, строитель Аарон сослан в Соловецкий монастырь…»

– Никита, – оправдывался царь, – ездил от Никона к Зюзину с ссорными письмами, сидел за караулом и умер своею смертию от болезни. Сысой, ведомый вор и ссорщик, и сослан за многие плутовства… Аарон говорил про меня непристойные слова и за то сослан… Допросите: кто был мучен?

– Мне о том сказывали…

– Ссорным речам верить было не надобно и ко Вселенским патриархам ложно не писать.

Никон смолчал. Дьяк Алмаз продолжал:

– «Архиереи по епархиям поставлены мимо правил святых отцов, воспрещающих переводить из епархии в епархию…»

– Когда Никон был на патриаршестве, – опять прервал царь, – то перевел из Твери архиепископа Лаврентия в Казань и других многих от места к месту переводил.

– Я то делал не по правилам – по неведению.