Атаман - Валерий Поволяев Страница 28

Впрочем, в мешке этом оказался не только отряд Семенова — оказалась целая дивизия вместе с генералом Крымовым.

Тем не менее занять мост немецкий батальон не успел — его атаковали. Атаковали не только забайкальцы, но и уссурийцы, и приморские драгуны. Батальон отбил атаку, захлебнулась вторая атака, третья также не удалась — немцы выставили перед собой повозки, прикрылись ими и повели шквальный огонь из винтовок и пулеметов.

К той поре подтянулись застрявшие в сырых низинах проселочной дороги пушки, казаки поставили их на прямую наводку, и орудия дали по опрокинутым телегам и фурам несколько залпов. Земля задрожала под ногами — недаром артиллерию зовут «богом войны»: вверх полетели колеса от фур, доски, изломанные оглобли, измельченные в мусор деревянные станины повозок — любо-дорого было смотреть на работу артиллеристов.

Семенов стоял рядом с орудиями и наблюдал за стрельбой. Пушки после каждого удара подскакивали в воздух, затем вновь всаживались колесами в грязь, пушкари при выстрелах пригибались, ныряли вниз, словно хотели зарыться в холодную влажную землю: воняло прокисшей капустой, дымом, гнилью, кровью; в стороне безучастные битюги, ничего не слыша, что-то жевали. Битюги давно уже оглохли от стрельбы, но на всякий случай им в уши воткнули по пуку соломы.

После пятого залпа к Семенову подошел поручик-артиллерист, маленький, кривоногий, с красными от бессонницы глазами, и произнес просто:

— У меня все!

— По коням! — скомандовал подъесаул, кивнул благодарно поручику и бегом, увязая в грязи, побежал к Белову.

Через две минуты казацкая лава уже неслась на немецкий батальон. Потемнело, предметы потеряли свои очертания, углы сгладились, небо заволокло тучами. Откуда-то из оврагов, стараясь стелиться пониже, приволокся холодный ветер, пробил до костей. Того гляди, снег с небес посыпется.

— Ы-ы ы! — закричал кто-то исступленно, страшно.

Лава крик этот подхватила, и потащился он вместе с лошадьми над землей, протяжный, вышибающий дрожь на коже, дикий — Ы-ы-ы-ы! — так, наверное, кричали степняки-кочевники, идя в атаку на неприятеля.

Из-за перевернутых немецких фур ударил нестройный залп, но лаву он не остановил — слаб был, — лишь вызвал у казаков злость. Лошадь Семенова первой перенесла всадника через опрокинутую телегу, он изогнулся по-рыбьи и полоснул шашкой какого-то серолицего мальчишку в широкой, не по размеру шинели и разлапистым хомутом воротника, из которого тонким куриным стебельком вылезала немощная шея. На шее с трудом удерживалась крупная круглая голова. Жалко было, конечно, шашкой рубить куренка, но Семенов рубанул, поскольку тот держал в руках винтовку и азартно палил по казакам.

Голова с открытым ртом и хлопающими глазами, брызгаясь кровью, покатилась в сторону.

— Ы-ы-ы! — взревел кто-то рядом с Семеновым, командир сотни на рев не оглянулся, настиг толстого немца в блестящей парадной каске, рубанул его по спине, а когда немец остановился и с надсаженным щенячьим криком развернулся, рубанул его по шее.

На войне жалости быть не может. Не должно быть. Хотя бесследно не проходит ничто — и тот серолицый мальчишка еще возникнет в памяти, и этот толстый немец с жалобным детским криком. Семенов почувствовал, что у него неожиданно остановилось сердце, а в рот словно комок какой влетел; сотник вскинулся в седле, выпрямился по-сусличьи, грузным столбом, рассек впустую шашкой воздух, потом со свистом рассек еще раз — он будто вытирал о воздух клинок, как тряпку, — и в следующий миг вновь бросил коня вперед.

Под шашку попал унтер с худым, посеченным оспой лицом — видно, из породы вечных больных. Отбивая удар Семенова, унтер вскинул винтовку, лезвие шашки резануло по стальному стволу, взбило сеево искр, унтер ловко повел винтовкой в сторону, затем отбил второй удар шашки.

— Пся крев! ^[24] — прорычал Семенов, наполняясь злостью, сделал шашкой обманное движение, потом скользнул вниз, к стремени, и ткнул унтера острием в живот.

Тот побледнел и, выронив винтовку, осел на землю.

Четвертая атака заняла не более семи минут. Немецкий батальон был разгромлен. И артиллеристы поработали хорошо, и казаки от них не отстали, порубили около четырехсот человек, не взяв в плен ни одного немца. Да и куда их девать, пленных-то? Казаки сами могут в любую минуту угодить в плен.

— Хотя это... — Семенов вытер шашку о шинель убитого немца и с сомнением покачал головой, — плен — это вряд ли. Чему не бывать, тому не бывать.

В своей сотне он был уверен — никто из его казаков в плен живым не сдастся.

Так оно и было. Если забайкалец и попадал в плен, то, как правило, полуживой, находясь без сознания.

Вскоре казачья дивизия, в которой служил Семенов, была переброшена на Карпаты.

На фронте появились агитаторы, которые призывали солдат;

— Штыки в землю, славяне! Хватит воевать, по ту сторону окопов сидят такие же, как и мы, люди — мясные, костяные, также умеют плакать и ощущать боль. Они такие же, как и мы... Даешь революцию!

Слово «революция» стало звучать все чаще и чаще, у Семенова оно ассоциировалось со словом «переворот», а от этого слова у сотника всякий раз начинали нервно дергаться усы — все эти восстания и перевороты он не одобрял.

В Великую войну российская армия вошла обученной, одетой и оснащенной, с отличными командирами — и хорошо воевала! Но потом последовала всеобщая мобилизация, и на фронт широким потоком потекла сырая масса — более двенадцати миллионов человек, — которая ничего не умела делать.

Транспортные нити мигом оказались забиты пробками, экономика прогнулась, тылы разрослись, армию начали снабжать гнилью, от которой отворачивались даже собаки.

Появились дезертиры.

Вскоре беглецов стало так много, что с фронта пришлось снять целую казачью дивизию — ту, в которой служил Семенов, — и бросить ее в тыл, на перехват дезертирских потоков.

Больше всего дезертиров появлялось на узловых станциях — они стремились уехать на восток, домой, прилипали к вагонам — не отодрать. Иногда дезертиры разбирали рельсы, чтобы остановить поезд, и высылали вперед человека с плакатом: «Стой! Дорога повреждена!»

Кроме перехвата беглецов казакам поручили охранять Бессарабскую железную дорогу. Порою в день на одной только узловой станции казаки снимали с эшелонов более тысячи дезертиров.

Дезертиров поспешно судили — почти без разбирательства, да оно военно-полевым трибуналам и не нужно было — и под конвоем отправляли обратно на фронт. Случалось, кого-нибудь для острастки ставили к стенке, чтобы другим неповадно было, но это происходило редко, в основном беглецов снова ждали окопы — пусть уж лучше там, а не в тылу, на рельсах железнодорожной станции Узловая, какой-нибудь пустоголовый солдатик получит свою долю раскаленного свинца.