Коренные различия России и Запада. Идея против закона - Вадим Кожинов Страница 28

Это заглавие будет, без сомнения, воспринято многими читателями как нарочитый выверт мысли, ибо кюстиновская книга «Россия в 1839 году» считается одним из наиболее «негативных» либо даже вообще самым «уничижающим» сочинением о нашей стране.

Но, во-первых, я употребил в заглавии слово «созерцатель», а не, допустим, «истолкователь» – то есть речь пойдет о непосредственных впечатлениях Кюстина, а не об его умозаключениях.

А во-вторых, личный, собственный «негативизм» этого французского путешественника в отношении России сильно преувеличен; в частности, сочинения множества русских авторов содержат более – и даже гораздо более – резкие суждения о собственной стране, нежели ставшая своего рода символом «антирусскости» кюстиновская книга (которую, впрочем, не так уж много людей в современной России прочитало в ее полном виде; но об этом ниже).

В высшей степени характерно, что в начале этой книги дано изложение разговоров с русским аристократом, встреченным Кюстином на пароходе по пути в Петербург и всячески обличавшим и высмеивавшим свою страну. Это был весьма известный в то время дипломат и литератор князь П. Б. Козловский (1783–1840); имеются также сведения, что Кюстин вложил в его уста и те или иные высказывания, услышанные им ранее в Германии в беседе с видным общественным деятелем и публицистом А. И. Тургеневым, также весьма и весьма критически судившим о своей родине. И изложение Кюстином взглядов этих русских людей в ряде отношений «превосходит» его собственные обличения России… [11]

Стоит, впрочем, сразу же оговорить, что многие утверждения Козловского и Тургенева являли собой не объективные характеристики бытия России, а продиктованные определенной (радикально критической) идеологической направленностью «толкования». Например, стремясь продемонстрировать, так сказать, изначальное ничтожество своей страны, собеседник Кюстина заявил, что в древние времена «скандинавы послали к славянам, в ту пору ведшим совсем дикое существование, своих вождей, которые стали княжить в Новгороде Великом и Киеве под именем варягов… Варяги, принимаемые за неких полубогов, приобщили русских кочевников к цивилизации», явившись «первыми русскими князьями», то есть, в частности, создали государство для этих «совсем диких» русских.

Между тем в историческом факте взаимодействия германцев-скандинавов и славян-русских на деле выразилось не ничтожество последних, а всеобщая закономерность, которую уместно сформулировать, пользуясь многосмысленными и глубокими понятиями, выработанными в духовном творчестве М. М. Бахтина: история мира по своей истинной сути есть не сумма самодовлеющих монологов народов, но осуществляющийся как в духовной, так и в практической сфере диалог народов. И если неизбежную «диалогичность» истории народов толковать как нечто их принижающее, французский народ предстанет явно в «худшем» свете, чем русский. Ибо этот первоначально кельтский народ, называвшийся тогда галлами, утратил свой «природный» язык под мощным воздействием завоевавших его римлян и стал уже не кельтским, но романским, а затем его государство и даже само его «новое» имя дали ему опять-таки завоевавшие его (а не «призванные» – как германцы-варяги на Русь) германцы-франки!

Словом, Кюстин, увлеченный «подброшенной» ему русскими негативистами сугубо тенденциозной идеологемой о варягах, не задумался о том, что подобный подход, примененный к истории не русского, а его собственного народа, даст намного более прискорбный результат (ведь при таком подходе получается, что даже и язык предки Кюстина получили от другого, чужого народа в виде так называемой «народной латыни»…).

Можно бы вполне аргументированно показать, что большинство кюстиновских обличений России основывается на такого же рода идеологемах, а не на конкретно-историческом осмыслении реального положения вещей. Но сегодня уже нет нужды в подробном разборе предпринятой французским путешественником «критики» России, ибо пять лет назад было опубликовано превосходное исследование Ксении Мяло «Хождение к варварам, или Вечное путешествие маркиза де Кюстина» (см. журнал «Россия. XXI», 1994, № 3–5, а также «Москва», 1996, № 12), в котором впервые с полнейшей убедительностью раскрыта суть «методологии» этого знаменитого сочинения.

Сошлюсь на одну выразительную деталь из исследования Ксении Мяло. Речь идет об очередном из многочисленных изданий книги Кюстина, вышедшем в 1989 году в переводе на английский язык с предисловием историка Д. Бурстина, который, в частности, заявил: «Эта книга является блистательным образцом древнего жанра, столь же древнего, что и Геродот». Бурстин, метко констатирует Мяло, «похоже, и не подозревает, до какой степени точно определяет тем самым… суть книги де Кюстина… Ибо именно Геродотом были впервые нарисованы впечатляющие картины варварских скифских пространств… Именно у Геродота… получил пластическое воплощение, оставшись своего рода вечным эталоном, комплекс Европы перед лицом «Азии» как угрожающего самим ее (Европы) основаниям…».

И К. Г. Мяло показывает, что в подоснове нарисованного Кюстином негативного образа России лежит созданный почти двумя с половиной тысячелетиями ранее геродотовский – то есть чисто мифотворческий – образ, который то и дело заслоняет собой реальную страну; так, например, в точном соответствии с Геродотом Кюстин утверждает, что-де около Кронштадта «море свободно ото льда едва лишь в течение трех месяцев»…

Добавлю от себя, что в ряде «зарисовок» Кюстина жители России – опять-таки в соответствии с Геродотом – словно бы обнаруживают готовность к антропофагии: «… входит человек, весь в поту и в крови… Узкий рот, открываясь, обнажил белые, но острые и редкие зубы; то была пасть пантеры…» (I, 32Г) [12]

Казалось бы, перед нами индивидуальная характеристика; однако в другом месте, рисуя вообще облик людей, как он определяет, «из глубины России», Кюстин сообщает, что у них «ослепительно белые зубы… остротой своей напоминающие клыки тигра» (I, Г50).

Впрочем, как уже сказано, масштабный и в то же время тщательный анализ кюстиновской – восходящей к геродотовской – «мифологемы» о России читатель найдет в труде К. Г. Мяло. Особенно существенно, что Ксения Григорьевна справедливо рассматривает книгу Кюстина не столько как антирусскую, сколько как русофобскую в точном, буквальном значении этого слова, то есть книгу, продиктованную «фобией», страхом перед Россией, которая-де жаждет завоевать весь остальной мир и – что наиболее важно – в самом деле способна это совершить, о чем многократно и подчас с предельной тревогой вещает француз…