Утро Московии - Василий Лебедев Страница 28

А в крестовой комнате извивался Ноздря.

– Тут богатство! – кричал он, прикладывая руки к груди. – Всё тут! А ключ – вот! – на шее у воеводы! У него!

Рыбак растолкал народ, вытащил воеводу из терема, распахнул его шитый золотом кафтан, сорвал ключ на тонкой цепочке.

– Где богатство? – подошел он к Ноздре.

– Вот! В сундучке-подголовнике. Такой у него устрой был – все богатство под головой…

Рыбак подошел к сундучку, но открывать не стал.

– Чагин! Давай ты!

Чагин боком пролез сквозь народ, взял ключ. Задумался. Впервые отпирал чужой сундучок, да еще воеводский. Переложил ключ из правой руки в левую, перекрестился и открыл.

– Наши! Наши копейки тут! – радостно закричал он. – Нюхайте – сёмгой пахнут!

– Истинно, пахнут! – пролез Кузьма Постный.

Навалились на сундучок, так что он заскрипел.

– Тихо! Считать будем!

– Считай, Кузьма! – приказал Чагин. – А ты, Ондрюшка, принимай.

Шумила в это время был на дворе. Он тоже подходил к погребу, отведывал малинового меда, но не брал его мед – так велико было возбуждение после расправы с Зубаревым. Ему уже становилось жалко подьячего, что-то, казалось, не так сделали посадские. Надо было отдать уездным те деньги, что собрали с них и не успели вернуть в монастырь, а с подьячим разобрались бы на досуге. «Поторопились..» – пришла ему в голову трезвая и страшная мысль, за которой уже вырисовывалось еще более страшное возмездие. С этим нехорошим предчувствием он направился было в воеводские хоромы за Чагиным и Андреем, но услышал, как крикнули:

– Стрельцы!

Этим кличем наполнился весь двор. Он долетел до боярской клети, где, разозленные воеводским обманом, Чагин и другие хотели выволочь и утопить заодно и воеводу. Деньги Чагин забрал себе и теперь на минуту задумался: топить воеводу или сначала разделить деньги по деревням. Тут-то и прилетела весть о стрельцах.

– Не разбредайся! На берег! – кричал Чагин.

И хотя многие, похватав кое-что из сундуков, со стен, из амбаров – воеводскую рухлядь, побежали по домам, на берег высыпало все же человек триста.

– Колья хватай! Топоры! – неслось со всех сторон.

Несколько лодок со стрельцами приостановились на середине реки. Сотник прокричал что-то. В ответ загалдели, затрясли вилами, топорами, жердями. Сотник выстрелил – пуля цокнула в воеводский забор и, ослабевшая, отскочила на землю. Стрельцы постояли на мелких гребках, подержали лодки против течения и отправились к своему низкому слободскому берегу. Толпа ликовала.

– О как!

– Устрашились!

– Мы бы им гораздо, робяты!

– Пусть токмо подчалят!

– Быти нашим падогам [107]на их шеях!

В криках еще больше набрались храбрости, искали нового дела. Вспомнили про воеводу, про погреба – пошли снова на широкий двор.

Воеводу вытащили на белый свет, как филина из дупла, кинули на землю перед людом.

– Топити его! – закричали со всех сторон. – Жил Устюг Великий без воевод и еще жити будет!

– Топити! – вдруг закричал Ноздря, заискиваясь перед Чагиным и перед всем посадским людом. – А добро наше! Вся мягка рухлядь: и соболя, и куницы, и лисы – вон в том амбаре!

Кинулись к амбару, будто прорвало плотину, – отхлынули от крыльца. Загромыхали в дубовую дверь кулаками, каменьем. Кто-то побежал за бревном, которым разбивали ворота. Кричали, суетились. Ноздря уже пролез к самой двери с ключом, но никак не мог открыть: руки тряслись от волнения да и толчки в спину не давали прицелиться к скважине.

– Дай-кось я, ты неловок! – вырвал у него ключ Рыбак.

– Отпрррянь! Отпрррянь! – рявкнул вдруг знакомый Ноздре голос.

Толпа раздалась. К двери рванулся высокий сутулый мужик, всклокоченный, без шапки, в одном пониточном кафтане [108]нараспашку. В распахнутом вороте рубахи – костлявая грудь, косо перечеркнутая грязным гайтаном креста. Почти все посадские узнали Ефима Чекушкина, воеводского кожемяку и скорняка, вечного человека.

– Дай ключ! – схватил он Степана Рыбака за руку, и несдобровать бы Рыбаку в захватистой лапе кожемяки, но кто-то из уездных хватил Чекушкина обломком доски по сутулой спине.

– Забью! Не тронь добро боярово! – взревел Чекушкин и, не разбирая, кто его ударил, схватил первого попавшегося мужика за горло, подмял под себя на верхней ступени.

– Бей! – заорал Рыбак, придерживая помятую руку. – Бей!

– За чужое добро встал, за воеводское! – оскалился он. – Посмотрим, что за добро!

Чагин протискивался к дверям амбара, хотел сказать людям какое-то слово, намереваясь отвести их от погрома, но Рыбак уже отворил дверь, и толпа рванулась внутрь. Каждый ломился вперед, хватаясь за стоящего впереди, но когда первые не устояли, упали через порог, тут и началась свалка. Крики, ругань, хохот – все смешалось в святочную карусель. На лицах было написано удивление от непонятно откуда взявшегося чувства необузданной воли, растравленного скорой победой, вином, хмельным медом.

Вскоре из амбара стали с трудом выдираться вдрызг растрепанные счастливцы. У каждого за рубахой, в руках или вокруг шеи висели соболя, куницы, лисы… У Кузьмы Постного вырвали из рук с десяток соболей.

– Побойтесь Бога! – завопил он. – Креста на вас нет!

Ноздря вырвался из амбара без кафтана. Из-под рваной рубахи, спереди, рыжела шкура лисы, похожая на бороду воеводы. Ноздря протиснулся вдоль стены, выбился на простор и вдруг встретился глазами со своим хозяином. Холоп вздрогнул и отчаянно закричал:

– Топить его! Топить! – Он указывал рукой на воеводу, на несколько минут забытого всеми.

Артемий Васильевич лежал на земле, у того самого места, где два дня назад кланялся ему Ждан Виричев. Лежал и смотрел обезумевшими глазами на все, что вокруг происходило. Он все еще не мог понять, что это явь, а не сон. Как они посмели – мужичье, страдники! – напасть на боярский воеводский двор?! «Смутное время… Смутное время… – с горечью думал он. – Ни веры, ни страху не осталось в народе. Помещиков забивали, бояр казнили, на царский двор вот так-то врывались на Москве! Смутное время…» Эти обрывки мыслей мелькали в его разбитой голове. Шапка горлатная свалилась еще там, в тереме, скуфью стащил какой-то страдник, черный, как березовый уголь, и сейчас обнаженная, коротко стриженная голова воеводы, в крови и грязи, лежала на разорванном локте. Он смотрел на народ и, впервые видя его от самой земли, дивился, как высок каждый из них и как страшен.

– Ну как? – подошел к нему Кузьма Постный. – Навоеводил? Попил нашей кровушки, а ныне сам по колено в ней! Вот живот наш: наутрее – воевода, а ввечеру на земле лежиши, уподобясь орлу бесперу, не имущу клюва и когтей!