Если честно - Майкл Левитон Страница 28

Первый курс я провел, раздражая окружающих точно так же, как и в школе, воспринимая каждый разговор как игру в «правду или действие» и, естественно, не ставя об этом в известность собеседника. Я задавал людям неловкие и, как правило, внезапные вопросы на личные темы. Даже если разговор располагал к таким темам, отвечать мне на них никто по понятным причинам не стремился.

Вдохновившись ностальгией по «Говорильным записям Майкла», я начал носить с собой карманный диктофон и просить знакомых дать мне «интервью». Естественно, я ожидал вопросов о том, что буду с этими интервью делать ^[49]. После недолгих раздумий я решил, что стану отвечать как есть и говорить, что что диктофон, возможно, поможет людям отвечать на вопросы, на которые они не стали бы отвечать в обычном разговоре, что сделало бы наши беседы много интереснее для всех участников. К счастью, мои потенциальные собеседники таких вопросов не задавали. К моему великому удивлению. Они чаще всего просто радовались возможности сказать что-нибудь под запись. Я спрашивал людей, к примеру, о лучшем поцелуе в их жизни, а они выпускали эмоции наружу и отвечали вполне честно, не боясь показаться уязвимыми, подобно обитателям семейного лагеря. Я счел это доказательством своей теории о том, что любой человек интересен, если позволяет себе таковым быть.

Поскольку такие интервью редко затягивались надолго, у меня оставалась уйма свободного времени, которое я обыкновенно посвящал писательству и музыке. Я все еще продолжал сочинять рассказы, показывать лучшие из них отцу, получать его рецензии и выслушивать отрицательное мнение по поводу каждого из них.

В какой-то момент, когда я был еще на первом курсе, один из моих рассказов папе вроде как понравился, однако он так и не сказал мне, чем именно. Видимо, выражений, подходящих для положительных отзывов, в его словарном запасе было существенно меньше. Сам же я никак не мог взять в толк, почему этот рассказ понравился ему больше предыдущего – они, честно говоря, мало чем принципиально отличались. Я даже задумался о том, так уж ли сильно его мнение выделяется на фоне мнений окружающих, и о том, не крылась ли причина его благосклонности всего лишь в том, что этот рассказ он сел читать в хорошем настроении.

Мы с ним даже говорили об этом потом по телефону. Я тогда напомнил ему о том, как в бытность мою еще ребенком он сам призывал меня в вопросах самооценки не отталкиваться от его мнения.

– Мне вот нравятся многие из тех рассказов, что ты забраковал, – сказал я. – Назвать этот лучшим лишь потому, что он тебе понравился, было бы лицемерием.

– Логично, – ответил отец. – Мое мнение не должно иметь никакого значения. Кому, в конце концов, вообще есть дело до моих мыслей?

Я начал учиться играть на гитаре, укулеле и фортепиано и даже писать собственные песни. Я с переменным успехом клал свои печали на музыку и бренчал на укулеле, устроившись где-нибудь на кампусе, изливая свои песенные ламентации в уши небольших групп зрителей, состоявших, как правило, как раз из тех, кто служили причинами моих горестей. Я пел что-то в духе: «Одни чтят тайны, а мне интересно. Они любят занавес, а вовсе не пьесу». Окружающих мои песни, как правило, смешили, и они явно не понимали, что речь в песенках шла как раз о них. Возможно, все дело было в веселых и легких звуках укулеле, смягчавших жесткий текст. Даже когда я открыто начинал со вступления вроде: «А вот эта – про всех вас», они все равно смеялись, словно были убеждены, что я так шучу.

Однако теперь, помимо привычных способов, я мог утешаться музыкой, пением и написанием текстов. Доутешался до того, что как-то незаметно и случайно стал по ходу дела неплохим музыкантом.