Суриков - Татьяна Ясникова Страница 28

Тем более оказалось, что они соседи. В Москве Суриков поселился в районе Хамовников — на Плющихе, а Лев Толстой проживал неподалеку. В 1881 году Толстые поселились в доме княгини С. В. Волконской в Денежном переулке, а весной 1882 года переехали в Долго-Хамовнический переулок, дом 15.

Как известно, в 1881–1882 годах произошел перелом в сознании Льва Толстого: «Со мной случился переворот, который давно готовился во мне и задатки которого всегда были во мне. Со мной случилось то, что жизнь нашего круга — богатых, ученых — не только опротивела мне, но и потеряла всякий смысл». Именно в этот период огромной внутренней работы, переосмысления действительности писатель стал нередким гостем в молодой семье Суриковых. Дочери писателя Татьяне Львовне, поступавшей в Московское училище живописи, ваяния и зодчества, Василий Суриков давал уроки рисования.

В семье Сурикова версия о деде-декабристе поддерживалась — в ней чтили бунтарей, сильных духом людей. Боярыня Морозова, Степан Разин, Александр Меншиков, Александр Суворов — герои будущих картин художника; «Вселенские соборы» Василий Суриков писал с интересом к внутрицерковным бунтам и фанатикам убеждений. После Октябрьской революции, когда борцы с царизмом стали почитаться, к какому бы историческому периоду и сословию они ни принадлежали, дед-декабрист стал для потомков художника своего рода охранной грамотой.

«Мать моя декабристов видела: Бобрищева-Пушкина и Давыдова. Она всегда в старый собор ездила причащаться; они впереди всех в церкви стояли. Шинели с одного плеча спущены. И никогда не крестились. А во время ектеньи, когда Николая I поминали, демонстративно уходили из церкви. Я сам, когда мне было тринадцать лет, Петрашевского-Буташевича на улице видел. Полный, в цилиндре шел. Борода с проседью. Глаза выпуклые — огненные. Прямо очень держался. Я спросил — кто это? — Политический, говорят…» — рассказывал Василий Суриков Максимилиану Волошину, и нетрудно предположить, что в тех же словах много ранее Льву Толстому.

Декабристы были народной сибирской легендой. Дворяне пушкинской поры, они сохранили в сибирской «мерзлоте» идеалистические воззрения своей прекрасной и гордой военной молодости.

Декабрист Петр Свистунов после выхода на поселение купил дом в Тобольской губернии, поступил на службу в Комитет по рассмотрению законов для бродячих и кочевых народностей, знакомил тобольчан с музыкальной культурой. В 1857 году газета «Тобольские губернские ведомости» писала: «Невольно вспоминаем П. Н. Свистунова, который в продолжение своего одиннадцатилетнего пребывания в Тобольске, кажется, из рук не выпускал виолончели и не только не отказывался от какой бы то ни было музыкальной партии, только и жил одной музыкой».

Дворянская культура рода Свистуновых в лице Марии Александровны Свистуновой пленила француза Августа Шарэ. По утверждению одних биографов, заключив православный брак в Париже, чета Шарэ переезжает в Петербург, по утверждению других — француз Шарэ сначала оказался в Петербурге, а потом случилось все остальное.

Август Шарэ в доме на Мойке открывает контору по продаже английской, французской, голландской писчей бумаги. Гостиная его дома становится своего рода салоном, где он принимает клиентов — литераторов, ученых, других представителей образованного слоя, угощает их кофе, сигарами. Культурная «богема» подолгу засиживалась в беседах с хозяином, дорогой бумаги покупала немного. Такая «коммерция» едва давала прибыль, зато привносила в повседневность творческие, интеллектуальные интересы.

Дочери Шарэ Софья и Елизавета, воспитанные строго и религиозно, горячо любили музыку. Им дозволялось по воскресеньям посещать органные мессы в католическом храме Святой Екатерины на Невском проспекте без сопровождения родителей. Всего детей у четы Шарэ было пятеро — сын Михаил и четыре дочери. Елизавета из них была самая младшая.

Под звуки музыки Баха и родилась любовь Василия и Елизаветы. Музыка — вот что стояло для молодого художника на втором месте после живописи. В юные годы в Красноярске первым другом его была гитара, инструмент, оставшийся после отца. Как помним, в одном из первых писем из Академии художеств Суриков сообщает, что учится играть на фортепиано. С этим инструментом он познакомился в петербургском доме Кузнецовых. Затем сообщает, что купил гитару. Он собирал ноты, сам переложил для гитары «Лунную сонату» Бетховена. Будучи уже признанным художником, вхожим в дом Павла Третьякова, он познакомится с мужем его дочери Веры Павловны Александром Ильичом Зилоти, пианистом и дирижером, будет узнавать у него о новостях музыкальной культуры. Здесь же, видимо, научится игре на скрипке. По просьбе Сурикова Вера Павловна нередко будет исполнять на рояле темперированный клавир Баха, видимо, в память посещений художником католического храма Святой Екатерины поры петербургского жениховства.

«Семья Шарэ охотно приняла Сурикова в свое лоно», — пишет внучка художника Наталья Кончаловская. Жители Вандеи, бунтари Шаретты ведут свое происхождение от кельтов. Старинный замес крови, несущий очарование древней тайны, — вот что было близко художнику, с детских лет взволнованному стариной.

Однако сблизить Сибирь и Францию Суриков не мог. Это в середине XX века академик А. Окладников, работавший на раскопках древних стоянок Мальты и Бурети в Восточной Сибири, обнаружил, что палеолитические «Венеры» оттуда аналогичны «Венерам» соответствующего археологического слоя во Франции. Евразийское пространство было единым. Но…

Наталья Кончаловская: «Лилечка (Елизавета Августовна, жена Сурикова. — Т. Я.)… по утонченности и изяществу изысканных туалетов настоящая парижанка, веселая, умная, образованная, — и суровая старуха в повойнике (то есть Прасковья Федоровна, мать художника. — Т. Я.), полуграмотная сибирячка, с лицом, похожим на печеное яблоко, с заскорузлыми от работы ладонями потемневших, морщинистых рук и с пристальным взглядом выцветших зрачков, похожих на зрачки степной орлицы.

Пока Василий Иванович ничего не станет писать домой. Пусть матери все расскажет кто-нибудь из Кузнецовых, тот, кто первый попадет в Сибирь».

Проходит более года после женитьбы и переезда в Москву, поселения в доме Ахматова на Плющихе. Суриков с огромным перерывом любезно пишет Прасковье Федоровне и брату:

«Москва. 3 мая 1879.

Здравствуйте, милые мама и Саша!

Я получил ваше письмо, случайно зашедши на старую мою квартиру. Меня порадовало то, что ты, Саша, подвинулся вперед по службе. Думал, что это лето придется съездить к вам, но у меня начата большая картина, и ее нужно целое лето писать. Но уж зато <на будущий год>, если Бог даст здоровье, непременно приеду к вам, мои дорогие.

Сегодня утром стою и смотрю на ту сторону, где наша Сибирь и Красноярск. Так бы и полетел к вам. Но, Бог даст, увидимся. Лишь бы мамочка жива и здорова была. Что твой чаечек, мама, и печеное яблочко твое? Я так бы его и поцеловал. Саша, нельзя ли ваши карточки послать мне?

Кузнецовы, Авдотья Петровна и сестра ее Юленька, будут в Красноярске к лету. Она <Авдотья Петровна> обещалась привезти из Красноярска шапку какую-то для картины моей. Вот что, мама: пришлите мне с ней сушеной черемухи. Тут есть и апельсины, и ананасы, груши, сливы, а черемухи родной нету. Еще пишу, Саша, что Лизавета Ивановна послала мне письмо с А. Ф. Кузнецовой, в котором просит какого-то наследства и что Капитон Филиппыч умер. И что всего более меня удивило, что она свое письмо послала незапечатанным и все его читали. Ужасно глупо. Напиши мне, Саша, о ней что-нибудь. Чего она хочет?