Прикрой, атакую! В атаке - "Меч" - Антон Якименко Страница 27

Кровь — на руках, на приборной доске. Кровь — это, конечно, пустяк, меня беспокоит другое: цел ли мой правый глаз — я им не вижу — и жив ли Завражин.

Осматриваюсь. Надо мною — ни немцев, ни Коли Завражина. Чистое небо. Не слышно даже звука моторов. Будто ничего и не случилось. Даже не верится. Но вижу, что по дороге идут солдаты, идут машины. Как я потом узнаю, это второй эшелон стрелковой дивизии, идущей вперед, на немцев. Трое бегут ко мне. Один с медицинской сумкой. Подбегает к кабине, обеспокоенно спрашивает:

— Как мы себя чувствуем, товарищ летчик? На душе становится легче, теплее.

— Привет, — говорю, — медицина. Только зачем же на «мы»? Я ведь не болен, я хоть куда.

Отвечает доброй улыбкой:

— Знаем. Знаем, знаем. Вы все хоть куда. — Ловко и быстро берет меня за лицо. Осматривает. Поднимает вверх подбородок, говорит: — Сейчас мы немножко подчистимся… Немного пощипет… Но ругаться не будем…

Есть же такие люди: рядовой, а говорит почти снисходительно, распоряжается, а тебе ничуть не обидно. Природой, наверное, дан ему этот душевный талант. И на память невольно приходит начальник штаба дивизии Лобахин, вечно сердитый, всегда недовольный…

— Ну вот и все, — благодарно кивает солдат. — Спасибо. Не ругались, не скрипели зубами. Вы просто герой. О!.. — восклицает, увидев мою Золотую Звезду. — А вы и вправду Герой!.. Что ж вы молчали?

Я смеюсь от души.

— Зачем говорить? Разве не все равно?

— Конечно. Герою перевязывал раны!

Приятно. Хочется с ним поговорить, сказать ему доброе слово, спросить, откуда он родом. Может, земляк? Но вижу, торопится, а ко мне, объезжая воронки и рытвины, идет небольшой броневик.

— Всего доброго! — говорит медицинский брат. — Желаю удачи.

Наскоро жму ему руку, гляжу, как он, на ходу перебросив сумку через плечо, бежит, легко прыгая через ямы, бугры, небольшие воронки.

— Ординарец командира стрелковой дивизии, — представляется мне высокий, бравый военный. — Прошу в бронемашину.

Ему, очевидно, за тридцать. Красив, энергичен, строен. Манера держаться, говорить и даже смотреть — независимо, смело и прямо — убеждает, что он до мозга костей военный, имеет немалый чин, что погоны солдата и должность рядового бойца — случайность, нелепость. Посмотрел на мой самолет, распластанный рядом с глубокой воронкой, спрашивает:

— Почему закрылки не выпустил? Не успел?

Улыбается. Все ясно, понятно. Для того и спросил о закрылках, чтобы сказать, что и он — летчик. Что же случилось с товарищем? Почему оказался в беде? Впрочем, в беде оказаться нетрудно. Особенно если он штурмовик или бомбардировщик. Получил боевую задачу: нанести удар по цели номер… Пока готовился к вылету, шел по маршруту, обстановка уже изменилась: объект, по которому надо было ударить, заняли наши войска. Разберись попробуй, кто там внизу, если все горит, полыхает… Могло быть и иначе… Впрочем, гадать ни к чему, летчик-то вот он, рядом со мной, и ждет моего вопроса. С кем же ему поделиться, если не с летчиком.

— Как тебя угораздило, — спрашиваю, — с неба да сразу в окопы?

— Да разве я в окопах? У меня такой командир! — восхищается летчик. — Орел! Все время на вышке, вверху с биноклем. Нет, к окопам мы не привычны.

Волевой парень, крепкий. Невзгоды не сломили его, не обозлили. Мечта снова подняться в небо не погасла, наоборот, разгорается больше и больше. Это можно понять по тому, с каким сожалением посмотрел на распластанный Як, как потом, осмотрев машину со всех сторон, удовлетворенно сказал: «Полетает еще», по тому, как держится, — в каждом взгляде, движении мысль: «Смотри, сколько силы во мне, сколько энергии. Я вернусь, я полетаю еще, повоюю…»

— Поедем, — кивком головы приглашает в машину. — Расскажу по дороге.

Служил он на востоке, был командиром полка. Не раз просился на фронт, не раз получал ответ: «Ждите». Наконец получил приказ: старые самолеты сдать, получить новые, месяц на тренировку, затем — на фронт.

Получили машины, возвращались домой. На подходе к своему аэродрому их прижала погода. Сели к соседям. А до дома — рукой подать: два часа на попутной машине. Подумал: «Съезжу, а утром вернусь». И поехал. Жену застал не одну, а при нем был пистолет…

— Шофер! Потише гони!.. — кричит ординарец командира дивизии, и я от души благодарен за чуткость, внимательность — у меня болит голова: от грубой посадки на поле, от неровной дороги, от нелегких дум.

Что натворила война! Ураганом прошлась по земле. Пожгла деревни и села. Затоптала поля и нивы, разрушила многие семьи. Сколько бед и страданий принесла она людям. Но война и проверила нас: на крепость, выносливость, прочность. Проверила наше умение, наши умы, проверила чувства… Все оказались как на ладони: и смелый, и верный, и подлый…

— И долго тебе еще? — спрашиваю. Он ответил мгновенно, не задумываясь:

— Двадцать четыре дня.

— Считаешь? Это похвально. Через двадцать четыре дня приезжай ко мне в полк. Воевать будем вместе.

Он посмотрел на меня оценивающе и твердо, ничуть не стесняясь, сказал:

— К тебе не поеду. Власть делить не хочу, а ты свою не уступишь. Кроме того, по истечении срока мне вернут и должность, и звание и сразу пошлют на фронт. Генерал обещал мне.

Силен, видно, мужик. Авторитетный, нужный. Вот и решили его сберечь: при штабе держат, при командире дивизии. Правильно делают, он еще покажет себя.

— Ну что ж, давай, — говорю, — действуй. Рад за тебя.

Летчик задумался. Интересно, о чем? Какие мысли ворошатся в этой крупной и отчаянной голове? И вдруг, упершись взглядом в мою Золотую Звезду, спрашивает:

— За вторую воюешь?

Окатил, будто водой из ушата. Я даже обиделся.

— Да ты что? — говорю. — Не за ордена воюю, за Родину.

Нахмурился: собирает в порядок мысли. Глянул в глаза твердо, упрямо.

— А ты подумал, что такое Родина? — молчу, не перебиваю. Понял уже его манеру высказывать мысль: сам задает вопрос, сам отвечает. Будто и нет у него собеседника. А он продолжает: — У меня слов не хватает, чтобы о ней сказать, выразить мысль. Чувствую, что Родина — это что-то большое, значительное в жизни каждого. Но если верить тому, что пишут в газетах, то это и место, где ты родился, и поле, по которому шлепал босыми ногами, и журавель у колодца, это и мать, тебя воспитавшая, и жена.

Он вдруг осекся, умолк и долго — не меньше минуты — молчал. И все это время смотрел в никуда, просто в пространство. Наконец встрепенулся, расправил широкие плечи и, глянув мне прямо в глаза, сказал:

— Родину надо чувствовать. А пояснять, что она есть, не надо. Иначе абсурд получается. Сам посмотри. Деревня, где я родился, осталась под немцем. Мать умерла. Жена оказалась предателем. Получается, что нет ее, Родины. — Голос его зазвенел, но он умело взял себя в руки и уже спокойно сказал: — Есть! Она вот здесь у меня! — и ткнул себя в левую сторону груди.