Россия при старом режиме - Ричард Пайпс Страница 27

Есть кое-какие указания на то, что первые цари смотрели на себя как на наследников монгольских ханов. Хотя под церковным влиянием они иногда ссылались на византийский образец, они не называли себя преемниками византийских императоров. В. Савва обнаружил, что в поисках международного признания своих прав на царское или имперское звание российские правители не указывали на преемство своей власти от Византии. [В. Савва, Московские, цари и византийские василевсы Харьков, 1901 стр 400]. С другой стороны, нет недостатка в свидетельствах того, что они придавали первостепенное значение завоеванию государств-преемников Золотой Орды — Казани и Астрахани. Уже во время последнего наступления на Казань и Астрахань Иван называл их своей вотчиной; это утверждение могло значить лишь одно — что он смотрел на себя как на наследника хана Золотой Орды. Чиновник московского Посольского Приказа Григорий Котошихин, бежавший в Швецию и написавший там весьма ценное сочинение о московском государстве, начинает свой рассказ с сообщения, что Иван IV сделался «царем и великим князем всея Руси» с того момента, как завоевал Казань, Астрахань и Сибирь. [О России в царствование Алексея Михайловича, сочинение Григорья Котошихина 4-е изд… СПб… 1906. стр. 1]. Титул «белого царя», иногда использовавшийся московскими правителями в XVI в., по всей вероятности связан с «белой костью» — родом потомков Чингисхана и, возможно, представляет собою еще одну попытку подчеркнуть преемство от правящей монгольской династии. Достоверные документальные свидетельства по теории российского монархического правления в период его становления весьма скудны. Однако что касается политических воззрений московского двора, то здесь аутентичных материалов достаточно, чтобы сделать по этому поводу кое-какие обобщения. Западные люди, посетившие Россию в XVI–XVII вв., были ошеломлены заносчивостью, с которой они столкнулись в Москве. По наблюдениям иезуита Поссевино, отправленного Папой послом к Ивану IV, царь был абсолютно убежден в том, что является могущественнейшим и мудрейшим правителем на свете. Когда в ответ на его похвальбу Поссевино вежливо напомнил Ивану о других прославленных христианских князьях, тот спросил — скорее презрительно, чем недоверчиво — «Да сколько же их на свете?» (Quinam isti sunt in mundo?). Жители Москвы, обнаружил Поссевино, разделяли самомнение своего правителя, ибо посол слышал, как они говорили:

Это знает лишь Господь и наш Великий Господин (Magnus Dominus) (то есть наш Князь). Этот наш Великий Господин знает все. Одним словом он может развязать любой узел и разрешить все затруднения. Нет такой веры, с обрядами и догмами которой он не был бы знаком. Всем, что мы имеем, и тем, что мы хорошо ездим верхом, и тем, что мы в добром здравии, всем этим мы обязаны милости нашего Великого Господина.

Поссевино добавляет, что царь усердно насаждает такую веру среди своего народа. [Antonio Possevino, Moscovia (Antwerpen 1567), стр. 55, 93].

По отношению к иноземным послам, особенно западным, московский двор любил выказывать нарочитую грубость, как бы стараясь показать, что в его глазах они представляют правителей низшего сорта. По московским понятиям, настоящий суверен должен был отвечать трем условиям: происходить из древнего рода, занимать трон по праву наследования и не зависеть ни от какой другой власти, внешней или внутренней. [Дьяконов, Власть, стр 146-62: и его Очерки общественного и государственного строя древней Руси, 3-е изд., СПб 1910, стр 419-20]. Москва чрезвычайно гордилась древностью своего рода, который она еще сильнее состарила, поведя его от дома римского императора Августа. С макушки этого вымышленного генеалогического древа она могла свысока смотреть почти на все современные ей королевские дома. Что касается способа вступления на престол, то здесь также высоко ставился наследственный принцип: настоящий король должен быть вотчинным, а не выборным, посаженным. Покуда польский трон занимал наследственный монарх Сигизмунд Август, Иван IV, обращаясь к королю Польскому, звал его братом. Однако он отказался называть так преемника Сигизмунда Стефана Батория, потому что этого короля избрали на должность. Наибольшее значение придавалось критерию независимости. Правитель есть настоящий суверен, или самодержец, лишь в том случае, если он может делать со своим царством, что хочет. Ограничение королевской власти звалось «уроком», а ограниченный монарх — «урядником». Всегда, когда перед Москвой вставал вопрос об установлении отношений с какой-либо иностранной державой, она доискивалась, сам ли себе во всем хозяин ее правитель — не только в сношениях с другими странами (такими вещами западная дипломатия тоже всегда интересовалась), но и в своем собственном королевстве. Ранний пример такой практики относится к 1532 г., когда император Бабур, глава только что основанной в Индии Могольской династии, отправил в Москву посланца с предложением «быть в Дружбе и братстве» с великим князем Московским Василием III. Москва отрицательно отреагировала на этот пробный шар. Великий князь «в братстве к нему не приказал, потому что он не ведает ево государства — неведомо: он государь или государству тому урядник». [Русско-индийские отношения в XVII в Сборник документов М., 1958. стр 6]. Такой же подход проявился в письме, посланном Иваном IV в 1570 г королеве Елизавете:

И мы чаяли того что ты на своем государстве государыня и сама владеешь и своей государьской чести смотришь и своему государству прибытка. И мы потому такие дела и хотели с тобою делати. Ажно у тебя мимо тебя люди владеют и не токмо люди, но мужики торговые и о наших о государских головах и о чести и о землях прибытка не смотрят, а ищут своих торговых прибытков. [Юрий В. Толстой, Первые сорок лет сношений между Россиею и Англией 1553–1593, СПб. 1875. стр. 109].

В конечном итоге, предъявляемым Москвой высоким требованиям отвечали лишь два властителя: турецкий султан и ее собственный великий князь, — те самые два правителя, которых Бодин выделил как «сеньориальных» монархов Европы. Теперь мы можем понять, почему Иван IV пренебрежительно отреагировал на упоминание Поссевино о других «прославленных» христианских королях.

В завершение разбора вотчинного монархического правления в ранний период истории современного русского государства следует обратить внимание на любопытный этимологический факт. У ранних славян для обозначения главы семейства, обладавшего всей полнотой власти над имуществом семьи, равно как и над жизнями ее младших членов (которых он мог продать в рабство), одновременно использовались два слова: «господин» (или «господ») и «государь» (или «господар»). Эти слова родственны многим терминам индо-европейского словаря, касающимся дома и его противоположности незнакомца, таким как латинское hostis («чужой, враг») и hostia («жертвенное животное, жертва») и английские антонимы host («хозяин») и guest («гость»). [J Baly. Eur-Aruan Roots (London 1897). I. pp. 355-7]. В документах Киевского и раннего удельного периодов слова «господин» и «государь» употреблялись вперемешку для обозначения и правителя и владельца, что не удивительно ввиду отсутствия сколько-нибудь серьезного различия между властью и собственностью на этом этапе исторического развития Руси. Из этого правила было одно важное исключение, а именно что рабовладелец всегда звался «государем». К концу удельного периода произошло размежевание значений: «господин» стал относиться к власти в публичной сфере, а «государь» — в частной. Обращаясь к удельному князю, вольные люди обыкновенно звали его господином. Новгород тоже называл себя «Господином Великим Новгородом». «Государь», с другой стороны, стал в конце концов обозначать то, что у классических греков называлось бы despotes'om, а по латыни — dominus'om Князь был «господином» вольных людей, живущих в его уделе, и «государем» для своих рабов. В своем поместье обычный вотчинник также назывался «государем» еще в XVII в. Таков был обычай, покуда Москва не заняла главенствующего положения в стране. Собственнический характер княжеской власти в России отражается в том, что цари избавились от этого терминологического различения и требовали, чтобы их величали исключительно государями. Этот обычай повелся с начала XV в. и, возможно, представлял собою намеренное подражание монгольской традиции. Иван III ставил титул государя на своих монетах и печатях и требовал, чтобы именно так его и величали. После того, как на трон сел Иван IV, «государь» сделался частью официального титула российских правителей и начал использоваться во всех официальных документах. Очевидно значение того факта, что термин, обозначающий «суверена» в современном русском языке, произошел из словаря частного права, от cлова, обозначавшего собственника, и в особенности собственника рабов. Термин «государство», в отличие от английского state, не подразумевает различия между частным и публичным, между dominium'om и imperium'om; оно представляет собою чистой воды dominium, обозначая «абсолютную собственность, исключающую иные виды собственности и подразумевающую за своим обладателем право пользования, злоупотребления и уничтожения» [Как отмечает Леонардо Шапиро (Leonard Schapiro, Totalitarianism, London 1972, p. 129), английский термин state («государство») и его аналоги происходят от латинского status, передающего значения звания, порядка, устроенности, — иными словами, от понятия, подразумевающего правовые отношения. В понятии «государя» эти оттенки полностыо отсутствуют.]