Гитлер был моим другом. Воспоминания личного фотографа фюрера. 1920-1945 - Генрих Гофман Страница 27

Едва я успел уйти от него, как получил срочный телефонный звонок от жены. Никогда, ни раньше, ни потом, я не видел, чтобы она была в таком отчаянии. Обычно живо на все отзывавшаяся, но умевшая держать себя в руках, она едва могла говорить от обуревавших ее чувств, после только что прослушанной торжественной речи Даладье.

– Генрих! – кричала она с рыданием в голосе. – О, Генрих, сейчас же, сию же минуту иди к Гитлеру, умоляю тебя, используй все свое влияние, чтобы он прекратил этот ужас, пока не будет слишком поздно!

Это было бы смешно, если бы не было так грустно. Неужели она думает, что я, закадычный друг и придворный шут, как меня иногда и не без оснований звали, способен остановить огромные колеса судьбы, которые запустил Гитлер? «В кои-то веки я оказался прав, а он ошибся, – мрачно подумал я, – только это как-то не утешает!»

1 сентября 1939 года начался блицкриг против Польши. Когда начали приходить донесения об удивительно быстром и успешном продвижении наших войск, мы с Гитлером и его ставкой отправились на фронт в спецпоезде, который впоследствии стал его штаб-квартирой на всю трехнедельную кампанию. Оттуда он мог следовать за наступающей немецкой армией, и каждый день мы приближались к какому-то участку линии фронта на самолете или небольшой моторизованной колонной под огневым прикрытием.

Эти переезды отнюдь не были безопасны, поскольку в лесах по обе стороны от дорог укрывались крупные соединения разбитой польской кавалерии. Если б только они знали, кто едет посреди маленькой колонны, если б они только поняли слабость охранных пикетов – один стрелок на сто метров, – им было бы проще простого разделаться и с самим Гитлером, и со всем его окружением. Было несколько случаев, когда нам едва удалось избежать беды, но нам по-прежнему везло, и мы продолжали путь невредимыми. Что касается меня, то, рискуя показаться несколько непочтительным, должен признаться, мне надоело слышать в сотый раз, как милостиво к нам Провидение!

Впервые в жизни я увидел поле боя. На борах Тухольских по обе стороны дороги, насколько видел глаз, лежала мешанина покореженных и брошенных винтовок, пулеметов, аптечек, всевозможного снаряжения и чудовищно изувеченных тел солдат и лошадей, быстро разлагавшихся под горячим сентябрьским солнцем. Ужасное зловоние стояло над местностью, и я никогда не забуду этого кошмарного и жуткого зрелища, которое лишило в моих глазах превосходно задуманный и осуществленный план Гудериана всего его блеска.

Еженощно мы возвращались в штаб, сплошь перепачканные желтой пылью польских дорог, так что нас не узнала бы родная мама. Однако, к счастью, в спецпоезде были душевые и приличная парикмахерская, и к полуночи мы снова превращались в цивилизованных людей и собирались за чашкой чая на обычное ночное совещание.

Во время кампании я не сделал и доли тех хороших фотографий, каких можно было бы ожидать от опытного фоторепортера. Тем не менее мне все же удалось сделать достаточно снимков, чтобы они составили альбом «С Гитлером в Польше», и тем самым внести ценный вклад в иллюстрирование истории войны.

Между окончанием польской кампании и открытием военных действий на западе Гитлер в основном оставался в Оберзальцберге. Для меня как для фотографа это было очень скучное время. Фотографировать было нечего.

Днем 8 ноября 1939 года мы, как обычно, сидели с Гитлером в мюнхенском кафе «Хек».

– Вы поедете со мной в Берлин после празднования годовщины в «Бюргербройкеллере»? – спросил он.

– Кажется, я не смогу, – ответил я.

– Прошу вас, подумайте – может быть, у вас получится!

Казалось, ему было нужно, чтобы я непременно поехал в Берлин вместе с ним; и в «Бюргербройкеллере», перед тем как взойти на трибуну, чтобы произнести свою речь, он снова спросил меня:

– Ну, Гофман, вы подумали? Едете со мной?

А когда я извинился, сославшись на неотложные дела, он как будто был очень разочарован.

Что-то явно не давало ему покоя. Он закончил речь гораздо раньше обычного и, уходя, не пожал руки своим старым товарищам, как делал каждый год на этом праздновании. Казалось, что-то гнало его вперед, ощущение чего-то срочного и неотложного, и «старая гвардия» разочарованно смотрела ему вслед, когда он резко повернулся и быстро вышел из зала. После его ухода зал вскоре опустел, а через несколько минут я убрал фотоаппарат и тоже вышел. В зале оставалось лишь несколько старых соратников и обслуживающий персонал.

Когда мы ехали через мост Людвига в сторону «Ратскеллера», я услышал звук взрыва.

– Что это? – сказал я шоферу. – Похоже на взрыв!

Шофер пожал плечами.

Когда я приехал в «Ратскеллер», меня немедленно вызвали к телефону. Звонила Гретель Браун, сестра Евы Браун.

– «Бюргербройкеллер» взорван! – сказала она взволнованно.

– Чепуха какая-то! Это дурацкие слухи! – гневно возразил я. – Я сам десять минут как оттуда. Не обращайте внимания на всякий вздор.

Я вернулся к своему столу, как вдруг мне вспомнился грохот, который мы слышали по дороге. «Что это было?» – подумал я. И тут меня снова позвали к телефону. На этот раз на проводе оказалась сама Ева.

– Отец только что вернулся домой весь в мелу и пыли. В «Бюргербройкеллере» взорвалась бомба!

Я бросился назад в «Бюргербройкеллер», чтобы увидеть, насколько он пострадал. Большая часть крыши обрушилась, врачи занимались ранеными, и, к несчастью, многим уже не нужна была никакая медицинская помощь. Бомбу с дистанционным взрывателем заложили в колонну за ораторской трибуной.

Если бы Гитлер благодаря какой-то необъяснимой интуиции не сократил свою речь, он, несомненно, оказался бы жертвой заговора – и большинство собравшихся вместе с ним.

Ходили всевозможные слухи и догадки. Одни говорили, что здесь замешаны британцы, другие утверждали, что это подстроенная провокация, чтобы вызвать народное возмущение и подстегнуть военный энтузиазм. Арестовали часовщика по фамилии Эльзер. Он сознался, что заложил бомбу, но отказался назвать соучастников или заказчиков, нанявших его для этого дела. Через пару дней мы говорили с Гитлером о происшедшем.

– У меня было очень необычное чувство, – сказал он, – я сам не знаю, как или почему, но я почувствовал непреодолимую потребность уйти оттуда как можно скорее.

Политический горизонт был ясен и пуст; состоялось несколько массовых митингов, сборов в фонд зимней помощи и т. д. Фотографировать там я предоставил своим ассистентам. Сам же с большим облегчением наконец-то вернулся в Берлин.

В отеле «Кайзерхоф», где я всегда останавливался, будучи в Берлине, у меня в номере зазвонил телефон. В телефонной трубке я услышал одного из адъютантов фюрера:

– Будьте любезны немедленно явиться в рейхсканцелярию!

Наконец-то что-то происходит, подумал я.

Когда я пришел по вызову, меня принял адъютант.

– Все сведения о предстоящей вам поездке вы должны хранить в строжайшей тайне. Никто не должен видеть ваш фотоаппарат, вам следует взять с собой только абсолютный минимум багажа, чтобы вашего отъезда никто не заметил!