Эдгар По - Андрей Танасейчук Страница 27

Но если бы пагубное влияние со стороны тех, кто окружал нашего героя, ограничилось только чтением предосудительного в глазах университетского начальства Байрона… Увы, оно было не столь безобидным…

Джозеф У. Кратч, автор «психоаналитической» биографии поэта, назвал воздействие университетской атмосферы «отравляющим» ^[49]. И мы, несмотря на спорность его (фрейдистской по своей сути) интерпретации личности и судьбы По, не можем с ним не согласиться.

Чтобы понять характер и векторы этого влияния, необходимо уяснить одно немаловажное обстоятельство. Эдгар По совершенно искренне считал себя подлинным «виргинским джентльменом» как по происхождению (мать-актриса в расчет не принималась), так и воспитанию, образованию (в том числе британскому), социальному статусу. С одной стороны, данное обстоятельство дистанцировало его от тех студентов, которые были выходцами из других штатов, особенно из Кентукки, а кентуккийцев южане в то время воспринимали (отчасти вполне справедливо) как варваров, а с другой — делало неизбежным и совершенно органичным влияние той среды, что воспринималась им как подлинно аристократическая. Поэтому не могло быть и речи о том, что студент По (как какой-нибудь необузданный кентуккиец) мог с кем-то подраться ^[50], но, безусловно, он должен был играть в карты, пить вино, изысканно одеваться, быть сдержанным и учтивым, как и подобает истинному южному джентльмену.

Учились в университете шесть дней в неделю, день начинался рано — в 6.30 утра, занятия начинались в 7.00. Для большинства (у кого было три курса) аудиторные занятия заканчивались около одиннадцати, для тех, кто (как и По) имел только два, и того раньше — в 9.30. Остальное время, по мысли утописта Джефферсона, студент должен был посвящать выполнению домашних заданий и чтению книг, то есть «просвещению» и развитию ума.

Мы знаем, что Эдгар По много читал, но в целом занятие это считалось предосудительным и было не в чести у тех, кто полагал себя джентльменом. Куда больше времени занимали развлечения, в том числе выпивка и карты. Не участвовать в пирушках, избегать ломберного стола было немыслимо, поскольку и то и другое подразумевалось как важная составляющая жизни виргинского студента благородного происхождения.

Как, вероятно, помнит читатель, значительная часть новеллы «Вильям Вильсон» посвящена эпизодам, связанным с игрой в карты. И это не случайно. Выше, говоря о новелле, мы указывали на ее автобиографический характер — в связи с английским периодом в жизни писателя. Автобиографическую подоплеку явно содержит и та часть фабулы, что связана с азартной игрой. И пусть читателя не смущает, что действие разворачивается в Англии — за Итоном и Оксфордом, в которых учился Вильсон, вполне различимы черты Шарлоттсвилла времен студента По.

Где и когда играли? Как правило, в одной из занимаемых студентами комнат. Обычно в игре не участвовали «посторонние» — играли в своем, «джентльменском» кругу. Играть начинали поздно ночью, когда в соответствии с распорядком университет должен был спать, и играли нередко до утра. Впрочем, предоставим слово alter ego нашего героя — Вильяму Вильсону:

«…не хочу прочерчивать во всех подробностях стезю моего гнусного распутства — распутства, что бросало вызов законам, но ускользало от бдительности итонских властей… После недели, посвященной бездушному разгулу, я пригласил к себе на тайный кутеж небольшую компанию самых развратных приятелей. Мы собрались поздно ночью, ибо наш дебош мы предполагали усердно длить до утра. Лилось вино, не было недостатка и в других, быть может, более опасных соблазнах, и серая заря едва заметно забрезжила на востоке, когда наш разгул достиг апогея» ^[51].

Почти во всех биографиях (а многие биографы опирались на свидетельства университетских товарищей По) можно найти слова о «страсти к игре», владевшей поэтом. Но была ли эта «страсть» следствием некой внутренней склонности к пороку? Едва ли это так. Вильям Вильсон, если помнит читатель, «по части расточительства переиродил Ирода», поскольку обладал «предоставленными возможностями к пороку» — деньгами, которыми его щедро снабжали родители. У Эдгара По, как мы помним, собственных средств не было. И хотя у его отчима были деньги — и немалые, — тот, несмотря на отчаянные письма (они сохранились), делиться ими с пасынком не спешил. Именно это обстоятельство, как считают многие, и подтолкнуло поэта к игре. За ломберным столиком он пытался поправить материальное положение, раздобыть средства к существованию.

Почему он полагал, что станет выигрывать? Ведь в карточной игре Эдгар был совершенно неискушен и с картами познакомился только в университете. Скорее всего, именно поэтому — в силу неискушенности. Да и верил в свою звезду, в то, что удача просто обязана ему улыбаться. Не стоит судить его строго — ему было всего семнадцать лет, и нам не следует забывать об этом. К тому же вполне логично предположить, что в глубине души он надеялся, что отчим в конце концов «одумается» и начнет высылать необходимые суммы для жизни: ведь он сообщал ему ^[52] о том, сколько денег необходимо, и знал, что деньги у того есть.

Но удача не улыбалась. Он больше проигрывал, чем выигрывал. Единственное «благо» — в среде «джентльменов» можно было не расплачиваться тотчас же, а играть в долг. В конце концов, карточный долг — «долг чести». Благородный человек платит такие долги, можно и подождать, когда богатые родители пришлют очередную сумму. А о нашем герое товарищам было хорошо известно, что его «папаша» — один из наиболее состоятельных граждан штата.

В «Вильяме Вильсоне» есть интересный пассаж:

«…с трудом верится, что я настолько попрал правила благородного человека, что ознакомился с гнуснейшими приемами игрока-профессионала и, преуспев в этой презренной науке, постоянно в ней упражнялся за счет неразумных моих однокашников ради увеличения моих и без того огромных доходов. Тем не менее так оно и было. И сама чудовищность этого преступления противу всякой честности и порядочности служила, несомненно, причиной безнаказанности, с каковой оно совершалось. И в самом деле, самые отпетые из моих собутыльников скорее бы усомнились в ясных свидетельствах своих чувств, нежели заподозрили бы в подобном Вильяма Вильсона — веселого, откровенного, душа нараспашку — самого великодушного и щедрого студента в Оксфорде, того, безрассудство которого было лишь безрассудством юности да буйной фантазии, проступки — лишь неподражаемыми причудами, а чернейшие пороки — лишь следствием безгранично широкой натуры».