Фицджеральд - Александр Ливергант Страница 27

Теперь Скотту предстояло из Парижа ехать за машиной обратно в Лион. Одному скучно, но обаятельный бородатый атлет, журналист «Торонто стар», который делал в литературе первые шаги и с которым Фицджеральд годом раньше познакомился в парижском кафе, вызвался составить ему компанию. С этой двухдневной поездки и начинается история отношений Фрэнсиса Скотта Фицджеральда и Эрнеста Миллера Хемингуэя.

С Хемингуэем-писателем Скотт познакомился еще раньше. «Опознал» его дарование, прочитав с подачи Эдмунда Уилсона, рецензировавшего первые литературные опыты Хемингуэя, мало кем замеченную книжечку «Три рассказа и десять стихотворений», вышедшую в 1923 году в маленьком, таком же малоизвестном, как и сам дебютант, парижском издательстве «Три маунтинз пресс» тиражом 170 экземпляров.

Начинаются отношения за здравие. Совместная поездка за машиной в Лион получилась дружеской и на редкость смешной: в пересказе Хемингуэя в «Празднике, который всегда с тобой» это путешествие чем-то напоминает странствия незадачливых героев повести Джерома К. Джерома «Трое в лодке, не считая собаки»; достаточно вспомнить, как друзья, когда пошел дождь, старались ехать под деревьями (машина-то без крыши!) или прятаться в придорожных кафе. Незадачливость, правда, если верить Хемингуэю, демонстрировал исключительно Фицджеральд: он опоздал на лионский поезд, всю дорогу, не закрывая рта, рассуждал о том, какой он хороший писатель и как он ненавидит французов и итальянцев. Пил без всякого удержу, а напившись, задавал своему спутнику вопросы вроде: «Скажите, вы спали со своей женой до брака?» В Лионе долго и бессмысленно препирался с автомехаником, когда забирал машину, не желал слушать его советы. В гостинице провалялся в постели («лежал, как изваяние на собственном надгробии»), считая, что у него тяжелое воспаление легких, и интересуясь у своего спутника, боится ли тот умереть. Обвинял Хемингуэя, довольно спокойно воспринявшего «смертельную» болезнь приятеля, в бессердечии, не желал иметь дело «с грязным провинциальным французским знахарем». Рвался спуститься вниз и позвонить Зельде, «чтобы она знала, что с ним ничего не случилось». По многу раз, причем в разных версиях, рассказывал Хемингуэю, как Зельда влюбилась во французского военного летчика. Вел себя, иными словами, нелепо, так же нелепо, как при их первой встрече в баре «Динго», что, впрочем, Хемингуэя тогда скорее умиляло, чем раздражало; отношения начинались с беззаботного, дружеского подтрунивания друг над другом.

Иронии Хемингуэя в пересказе этого забавного путешествия нельзя не заметить. На вопрос Фицджеральда, боится ли Хем умереть, последовал ответ: «Иногда боюсь, а иногда не очень». Показательны и такие, например, фразы из «Праздника»: «Мы были знакомы уже два года, когда он, наконец, научился писать мою фамилию правильно». Или: «Он старался логично мыслить об очень многом». Или: «Скотт показал нам гроссбух, куда он аккуратно заносил названия всех своих опубликованных произведений и сумму полученных за них гонораров…» И никаких, как всегда у Хемингуэя, комментариев. В тексте сказано мало, в подтексте — много. В тексте — ничем, казалось бы, не примечательные факты, в подтексте — очевидная симпатия пополам с еще более очевидной насмешкой, дружеский шарж, переходящий порой в довольно злую карикатуру. Не будем, впрочем, забывать, что «Праздник, который всегда с тобой» вышел спустя 35 лет после описываемых событий, и можно допустить, что в 1925 году в отношении автора к своему герою ничего «карикатурного» еще не было. Симпатии было наверняка больше; симпатии — но не уважения. Фицджеральд много и плохо пил, капризничал, болтал лишнее, жаловался на жизнь и испытания на сдержанность, мужественность, для Хемингуэя качеств принципиальных, не выдержал.

А вот портрет Хемингуэя в воспоминаниях Фицджеральда отдает ностальгией. «Я встретил Эрнеста, — в свою очередь, вспоминал спустя годы Скотт, — который был таким же идеалистом, как и я. В каких только кафе на левом берегу мы с ним не напивались!» Что было, то было, напивались, одно время действительно часто встречались, вот только идеалистом Хемингуэй, в отличие от Фицджеральда, никогда не был. Фицджеральд ему, безусловно, нравился, однако он держал с ним (как и со всеми своими друзьями) дистанцию; Фицджеральд же дистанцию держать не умел в принципе; не умел и не считал нужным, и своих пылких чувств к новому другу не скрывал. Вот почему отношения между ними с самого начала были неравными. И, как мы очень скоро увидим, — не в пользу Фицджеральда, хотя в пору их знакомства Скотт преуспел гораздо больше.