Военные мемуары. Единство. 1942-1944 - Шарль де Голль Страница 27

Самые высокие стремления владели Франклином Рузвельтом. Его ум, знания, мужество — все способствовало этому. Могучая держава, главой которой он являлся, доставляла ему для этого все средства. Война дала ему для этого подходящий случай. Если великий народ, которым он правил, неизменно предпочитал уклоняться от всяческих действий вдали от своей родины и не особенно-то доверял Европе, постоянно раздираемой битвами и революциями, то теперь душа американцев прониклась неким мессианизмом и стала вынашивать обширные замыслы. Соединенные Штаты, восхищаясь своим собственным богатством, чувствуя, что их динамизм уже не может найти себе должного применения внутри страны, горя желанием помогать сирым и угнетенным в любом уголке земного шара, — поддались склонности к вмешательству, под внешней оболочкой которого скрывалось инстинктивное желание господствовать. Вот эту-то тенденцию по преимуществу и выражал президент Рузвельт. Таким образом, он сделал все, чтобы его страна приняла участие в мировом конфликте. Он выполнял сейчас свое предназначение и торопился выполнить его, так как смерть уже подала ему тайную весть о себе.

С тех пор, как Америка вступила в войну, Рузвельт решил, что мир будет миром американским, что именно ему принадлежит право диктовать условия организации этого мира, — он хотел, чтобы страны, раздавленные испытаниями войны, признали за ним право судить, и считал, что, в частности, он станет спасителем Франции и вершителем ее судеб.

Таким образом то обстоятельство, что в самый разгар борьбы Франция могла воспрянуть не просто в форме разрозненного и тем самым приемлемого сопротивления, но в качестве суверенной и независимой нации, противоречило его намерениям. Политически он отнюдь не испытывал ко мне склонности.

Еще менее он был склонен испытывать ее в силу того, что непрерывно подвергался нападкам общественного мнения. Оно было источником его власти. И оно же могло отстранить его от кормила власти. В течение самой войны Рузвельту дважды пришлось выставлять свою кандидатуру на выборах. К тому же в перерывах между выборами пресса и радио не давали президенту покоя. Он был способен чаровать, но, стесняясь в глубине души своего мучительного недуга, против которого мужественно боролся, был особенно чувствителен к упрекам и насмешкам противника. А ведь как раз его политика в отношении генерала де Голля вызывала в Америке наиболее ожесточенные споры. Надо добавить, что он подобно кинозвездам, недовольно хмурился, видя, что другие тоже могут играть роль. Рузвельт не особенно благосклонно взирал на мою особу, хотя прятал свои чувства под галантным обхождением патриция.

В этот вечер мы старались перещеголять друг друга в любезности, но, как бы по обоюдному сговору, ничего не уточняли в отношении французских дел. Набросав легчайшим пунктиком то, что в грубых чертах обрисовал мне Черчилль, президент дал мне вежливо понять, что их план будет проведен в жизнь, поскольку он это решил. Я же деликатно указал ему, что воля нации уже сделала свой выбор и что рано или поздно власть, которая установится сначала в империи, а потом и в метрополии, будет такой, какой захочет Франция. Однако оба мы всячески старались не столкнуться лбами, понимая, что это ни к чему хорошему не приведет, и зная, что в наших общих интересах щадить друг друга.

На следующий день я принял генерала Жиро. Мы беседовали наедине, без помех. «Что же вы предлагаете?» — спросил его я. Он изложил мне свой план, который был фактически планом Рузвельта и Черчилля. Во главе будем стоять мы трое — он будет первым, я — вторым, а третьим — генерал Жорж, за которым англичане отправятся во Францию. Чтобы не нарушить равновесия, мне дадут чин генерала армии! Но Жиро полностью сохранит за собой руководство военными делами. Он будет назначен главнокомандующим французскими силами, включая войска «Свободной Франции» и вооруженные группы Сопротивления, и в этом качестве будет зависеть только от одного Эйзенхауэра. «Проконсулы» останутся на своих прежних местах. Один лишь Бержере, возможно, будет удален. Некий «имперский совет» в составе Катру, а может быть, и Эбуэ, так же как и несколько «секретарей», будет координировать управление различными территориями империи, не предпринимая, однако, никаких политических акций.

Предложение Жиро было для меня неприемлемо. «То, что вы здесь нарисовали, — сказал ему я, — реально имеет в виду присвоить вам власть под покровительством Рузвельта и в окружении более или менее импозантных статистов. В сущности это то же Консульство, только отдавшее себя на милость иностранцев. Но Бонапарт, первый консул, в вопросах войны и независимости получал почти единодушную поддержку народа. А какой плебисцит можете провести вы? Если, допустим, вам все-таки удастся его провести, будет ли он благоприятствовать вам? Бонапарт к тому же являлся тем человеком, который, будучи вождем, принес Франции победы и завоевал ей огромные территории. Хочу от всей души надеяться, что вы добьетесь того же, но где они сейчас, ваши триумфы? Добавлю, что первый консул блистал также в сфере законодательной и административной. Обладаете ли вы такими же способностями? Кроме того, вы не можете не знать, что общественное мнение Франции отныне осуждает Виши. А ведь вы-то получили бразды правления сначала от Дарлана, затем от Ногеса, Буассона, Шателя, Бержере. Вы получили власть от имени маршала. Всем известно ваше письмо Петену, в котором вы даете ему слово никогда ничего не делать, что шло бы вразрез с его политикой. Неужели вы думаете, что в этих условиях сумеете добиться от французского народа сочувствия, без которого любое правительство будет лишь фикцией, если только оно не станет мишенью революции? Наконец, в условиях зависимости от англо-американцев, на которую вас обрекает искусственный характер ваших полномочий, как сможете вы сохранить суверенитет Франции?»

Генерал Жиро — в который раз! — заявил, что все это «политика», что он не желает в нее вмешиваться; что его интересует лишь воссоздание французской армии; что он полностью доверяет нашим американским союзникам. «Я только что заключил с президентом Рузвельтом соглашение, — сказал он, по которому Соединенные Штаты обязуются оснастить всем необходимым столько военных соединений, сколько я смогу сформировать. Я рассчитываю, что через полгода буду располагать примерно двенадцатью дивизиями. А вы за тот же самый срок, будете ли вы иметь хоть половину? И кто даст вам оружие?»

«Тут речь идет не о конкуренции между нами в отношении вооруженных сил, — возразил я. — Войска, которые в данный момент находятся в Северной Африке, принадлежат Франции. Они не ваша собственность. И если мы не договоримся с вами, то вы почувствуете это очень скоро. Главное — это единение французов в метрополии и заморских владениях, что потребует установления центральной власти, отвечающей этой задаче. Тогда можно будет без труда объединить разрозненные силы, используя их на благо родины. Сами события привели к тому, что Сражающаяся Франция стала символом сопротивления врагу, поддержкой республики, национального обновления. Совершенно естественно, что именно к ней обращаются чувства всех в момент, когда рассеиваются иллюзии относительно Виши. С другой стороны, многие относятся к вам с огромным уважением как к военному руководителю. Я сам дорожу вами в этом отношении как частью французского достояния, об утрате которой я горько сожалел бы. Поэтому разумное решение таково: пусть де Голль образует в Алжире правительство военного времени, которое в нужный момент станет правительством республики. Пусть Жиро получит от этого правительства пост командующего освободительной армией. На худой конец, если необходимы какие-то формы перехода, давайте образуем вместе центральную власть. Но пусть она с первых же своих шагов осудит Виши, объявит перемирие недействительным и несостоявшимся, свяжет свою судьбу с республикой и послужит в глазах всего мира олицетворением независимости Франции!»