Елизавета Петровна - Николай Павленко Страница 27

17 января 1744 года: императрица «несправедливо чинит и власть свою, не рассуди, употребляет».

11 февраля 1744 года: «Но пункт о низвержении вицеканцлера еще к состоянию не приведен, однако ж мы много от помоществования принцессы Цербстской (будущей Екатерины II. — Н. П.) надеемся».

Все перечисленные оценки императрицы не идут ни в какое сравнение с письмом Шетарди, отправленным 22 марта из Москвы французскому посланнику в Берлине Валери. В письме дан собирательный, обобщенный образ Елизаветы-правительницы: «…самая безделица, услаждение туалета четырежды или пятью на день повторенное и увеселения в своих внутренних покоях всяким подлым сбродом des des valetaites (очень давними слугами. — Н. П.) себя окруженной видеть, все ее упражнения сочиняют. А зло, которое от того происходит, весьма великое есть, ибо она, будучи погружена в таком состоянии, думает, когда она себя тем забавляет, что ее подданные более к ней адерации иметь будут и что она потому меньше их опасаться имеет.

Мнение о малейших делах ее ужасает и в страх приводит, и те примеры, что она такие дела подписывала, о которых она ни малейшего знания не имела, и когда ей от оных воспоследовать могущие последствия показываются не видно ее к тому склонности, чтоб она о себе поодумалась и ту леность преодолела, которая ее к пренебрежению всего ежечасно приводит.

И тако та леность, да и опасение, что она в новых министрах того поведения не найдет, которое ее нечувствие ласкать может ее наиглавнейше той привычке подвергают, дабы вице-канцлера при себе иметь. А то, чтоб она в одну минуту такого человека в милости содержать могла, о котором она мне более зла сказала, нежели бы я то о моем горчайшем неприятеле учинить мог».

Казалось, что Алексею Петровичу было достаточно одного этого текста, чтоб отправиться к императрице с докладом, но он не спешил пожинать плоды перлюстрации депеш Шетарди. По непонятным причинам, маркиз предпочитал откровенничать не с министром иностранных дел, а с берлинским коллегой. Подобной информацией он мог бы убедить Амело в том, что он, Шетарди, не повинен в отсутствии результатов, угодных министерству, имея дело с императрицей с такими наклонностями, но посол продолжал делиться своими впечатлениями о порядках петербургского двора с французским послом в Берлине. В мае 1744 года Шетарди писал в Берлин о том, что «самое наитвердейшее соизволение царицы ничего не действует», о том, что «о наималейшем деле мнение ее пужает, ее министры сами не могут ей о делах говорить, как только урывками и гоняючись, а и тогда она того и смотрит, как бы от них освободиться», о том, что ее мысли поглощены «всегда забавном для нее приуготовлении или к отъезду в путь или к переселению из одного места в другое».

Наконец, вице-канцлер счел количество компрометирующих Шетарди высказываний о Елизавете Петровне достаточным, чтобы через М. И. Воронцова вручить их императрице. Выдержки из депеш Шетарди Бестужев сопроводил комментариями, в которых, в частности, писал: «Министр иностранных дел яко представитель и дозволенный надзиратель поступков другого двора для уведомления и предостережения своего государя о том, что тот двор чинит или предприять вознамеревается; одним словом, никак лучше сравнять нельзя, как с дозволенным у себя шпионом, который без публичного характера, когда где поймается всякому наипоследнейшему наказанию подвержен», но «публичный характер» спасает его от этого наказания, ибо он пользуется привилегией неприкосновенности. Шетарди вышел за пределы дозволенного, ибо пытался свергнуть существующее в России правление и позволил себе самые резкие отзывы о личности императрицы, о ее «слабости умственной» и «плачевном» поведении.

Реакция императрицы была мгновенной и даже более жесткой, чем полагал вице-канцлер, — Елизавета Петровна тут же велела А. И. Ушакову сочинить указ, текст которого воспроизведен здесь полностью.

«Всемилостивейше повелеваем вам к французскому бригадиру Шетарди немедленно послать и ему именем нашим объявить, чтоб он из нашей столицы всемерно в сутки выехал и тот офицер с рядовыми, который его за границу выпроваживать имеет, должен, не заезжая в Петербург, его со всякою поспешностью везть; а дабы помянутой бригадир о тех наиважнейших причинах, которые нас к высылке его отсюда побудили, сводом был, то дадутся вам для объявления оных два члена Коллегии иностранных дел: действительного статского советника Веселовского, да канцелярии советника Неплюева и один секретарь».

6 июня 1744 года в половине шестого утра в дверь дома, где жил Шетарди, постучали и в покои вошли руководитель Тайных розыскных дел канцелярии Андрей Ушаков, князь Петр Голицын, Исаак Веселовский, Андрей Неплюев и секретарь Курбатов. Служитель заявил гостям, что Шетарди болен и всю ночь не спал, но те решительно потребовали его появления.

Через 15 минут Шетарди, вошедшему в парике и полушафоре, Ушаков объявил цель визита, а секретарь Курбатов стал читать декларацию. Выслушав ее, бригадир пожелал видеть доказательства своей вины. Ему показали экстракт, но отказали в просьбе оставить у себя копию. Ушаков объявил, что ему ничего не остается, как выполнять волю императрицы.

Сохранилось два источника с описанием поведения Шетарди во время визита непрошеных гостей. Один из них является официальным, подписан всеми визитерами: Ушаковым, Голицыным, Веселовским и Неплюевым — и составлен в тот же день — 6 июня 1744 года: Шетарди «коль скоро увидел генерала Ушакова (отличавшегося жестокостью руководителя Тайной розыскных дел канцелярии. — Н. П.), то он в лице переменился. При прочтении экстракта столь конфузен был, что ни слова во оправдание свое сказать или что-либо прекословить не мог. На оригиналы только взглянул и, увидя свою руку, ниже больше смотреть не хотел, будучи при всем том весьма смутен и образ лица его, тако ж и неокончаемые речи и дрожащий голос, показуя его вину и робость, чтоб иногда больше с ним учинено не было, как то последние его, Шетардии, подчерненные слова сказуют. Яко же и видно было, что тягчайшего с ним поступка по вине своей ожидал».

Иными словами, присутствие Ушакова дало Шетарди повод полагать, что он окажется либо в застенках подведомственного Ушакову учреждения, либо с ним будут обращаться грубо, как с простым колодником. Опасения Шетарди оказались напрасными — с ним велено было обращаться вежливо, не чиня «ни малейшего огорчения, ни суровости».

В тот же день М. И. Воронцову отправил письмо и Бестужев. Он, вероятно, воспользовался рассказами участников визита и дополнил их донесение некоторыми подробностями. Бестужев сообщил, что Шетарди «стоял, потупя нос, и во все время сопел, жалуясь немалым кашлем, которым и подлинно не может. По всему видно, что он никогда не чаял, дабы столько против его доказательств собрано, и когда оные услышал, то еще больше присмирел и оригиналы когда показали, то своею рукою закрыл и отвернулся, глядеть не хотел».

Поясним, что Шетарди сам дал повод к бесцеремонному с собой обращению. Дело в том, что, прибыв в Петербург, он в течение более шести месяцев не спешил с оформлением статуса посла, его обязанности продолжал выполнять Далион, а бригадир проживал в России в качестве частного лица.

В тот же день, 6 июня, указ о выдворении Шетарди из России был доведен до сведения всех чужестранных министров. Записка о том, как они на него реагировали, сообщает любопытные детали. Датский, венгерский и голландский дипломаты отреагировали довольно спокойно, пообещав сообщить о происшедшем своим дворам. Прусский посол Мардефельд проявил некоторое беспокойство — «он закусил губы, ничего более не сказал, только что он тому удивляется». Наибольшую нервозность обнаружил австрийский посол барон Нейгауз: он «читал декларацию в таком смущении и торопливости был, что он не токмо по всему телу дрожал, непрестанно воздыхая и ногами топотал, но и по прочтении оного с полчетверти часа ничего вразумительного выразить не мог».