Вдоль фронта - Джон Рид Страница 27

Утром, одеревенелые и сведенные судорогой, встали мы со скамеек вагона третьего класса и выглянули через окно на беспредельную галицийскую степь, золотящуюся хлебами и изрезанную глубокой бархатистой пашней. Десятимильная плоская равнина мягко поднималась к горизонту, по линии которого, словно плывущие в море корабли, белели гигантские ветряные мельницы. За девять часов мы проехали тридцать миль.

Паровоз победоносно свистел на долгих спусках и порывисто дышал на подъемах, – тогда на многие мили видно было подымающееся полотно. Наш вагон был полон весело болтавшими офицерами – как всегда бывает у русских, когда они соберутся вместе. А из прицепленных сзади десяти товарных вагонов, полных солдатами, доносились гнусавые звуки музыки, невнятный гул высоких поющих голосов, крики и взрывы смеха. На маленьких станциях, где плосколицые, сумрачно одетые крестьяне и их широкобедрые, в ярких платках, жены тупо глазели на поезд, сотни солдат и офицеров, не разбирая друг друга, толкались с чайниками вокруг огромного бака с кипящей водой, какой можно найти на любой русской железнодорожной станции – и начиналось бесконечное чаепитие.

В соседнем отделении сидел за маленьким медным самоваром офицер в высоком чине, увешанный орденами. На ремне через плечо у него висела казачья сабля с золотой рукояткой и георгиевским темляком. Денщик, быть может, «мужик» из его поместий, звал его по-домашнему «Иван Иванович». Вскоре он зашел к нам и с чисто русским гостеприимством пригласил нас на французском языке выпить с ним стакан чаю. Разговор зашел о войне.

– Что бы то ни было, а Россию победить невозможно, – сказал он.

Я напомнил ему, что Россия неоднократно бывала бита.

– Вы имеете в виду Японскую войну. Я сам служил тогда в Маньчжурии и думаю, что смогу рассказать вам, почему нас тогда побили. Прежде всего, крестьяне ничего не знали о причинах войны, и никто не позаботился объяснить им их. Они никогда не слыхали о японцах. «Мы не злы на японцев, кто бы они ни были, – говорили мужики. – Чего ради нам воевать с ними?» А потом повсюду была страшная бестолковщина. Я видел войска, изнуренные и изголодавшиеся после сорокадневного железнодорожного пути, во время которого им не давали как следует поесть. И как только они разгрузились, их сейчас же бросили в бой, не дав ни минуты отдыха. Кроме того, тогда была водка, которая не мешает нам теперь. Перед сражением под Мукденом я видел целый полк, валявшийся в пьяном сне на земле… Это была непопулярная война – крестьяне были настроены совсем не патриотично.

– А как теперь насчет патриотизма?

– О, теперь они очень патриотичны, они ненавидят немцев. Видите ли, почти все сельскохозяйственные машины идут из Германии. Машины эти делают работу многих людей и гонят крестьян на заводы Петрограда, Москвы, Риги и Одессы. Затем немцы наводняют Россию дешевыми товарами, которые не дают ходу русской продукции, а следовательно, закрываются наши фабрики, и тысячи рабочих выбрасываются на улицу. В Прибалтике, например, немецкие помещики владеют всей землей, и крестьяне живут в нищете… Если же в России народ и не настроен против немцев, то мы объясняем… О да, теперь-то русские знают, за что они воюют!

– Так что крестьяне думают, что, побив немцев, они освободятся от бедности и угнетения?

Он удовлетворенно кивнул головой. У меня и у Робинзона пронеслась одна и та же мысль: уже, если крестьяне собираются кого-нибудь побить, то почему они не начинают у себя дома? Вскоре мы узнали, что они действительно начали у себя дома.

Поздно утром мы остановились рядом с длиннейшим санитарным поездом, на котором был императорский герб и надпись: «Санитарный поезд, подарок императрицы Александры Федоровны». Уже виднелись башни Тарнополя.

– Пойдемте, – сказал наш спутник, распорядившись, чтобы выносили его вещи. – Нам лучше пересесть на другой поезд, а то наш может простоять тут до вечера.

Мы вскочили в санитарный поезд как раз в тот момент, когда он отходил, и очутились в маленьком вагоне, разделенном широкой, грубой перегородкой. По бокам протянулись деревянные скамьи, в одном углу стояла печка, заставленная грязными котелками и кастрюлями; сундуки, жестяной умывальник на ящике, прикрепленном к стене, одежда, развешанная на гвоздях, – все это напоминало кубрик на судне.

В одном отделении сидело два средних лет офицера, небольших по чину, а в другом – полная, приятная женщина и молодая девушка. Оба мужчины и женщина курили папиросы и бросали окурки на грязный пол. На столах в беспорядке стояли дымящиеся стаканы чая. Окна были закрыты.

Девушка говорила по-немецки и немного по-французски. Женщина была ее матерью, офицер с проседью, служивший в санитарном поезде, ее отец, а второй – капитан инженерных войск – ее дядя. С тех пор как началась война, в течение десяти месяцев они живут в этом вагоне, курсируя из Вильно и Киева на фронт и возвращаясь обратно с ранеными.