Последний день СССР. Свидетельство очевидца - Андрей Грачёв Страница 27

Между тем очень скоро выяснилось, что шесть лет перестройки не прошли даром. Напугать путчистам удалось только республиканских вождей – от среднеазиатских партийных секретарей до украинского президента Кравчука, – которые немедленно встали «руки по швам», ожидая дальнейших указаний из Москвы, и заявили о готовности завтра так же ревностно служить ГКЧП, как еще вчера перестройке.

Судьба путча (и Горбачева) решилась в ночь с 20 на 21 августа, когда группа «Альфа» готовилась штурмовать Белый дом – центр сопротивления путчу, возглавленный Ельциным и окруженный символическим кольцом безоружных москвичей. Перед этим заместители руководителей трех силовых ведомств – Минобороны, МВД и КГБ – совершили последнюю инспекционную поездку и явились к своим шефам с выводом: штурм может кончиться «морем крови». Все трое отказались участвовать в операции.

Несколько лет спустя, проводя собственное расследование этой политической психодрамы, чуть было не закончившейся национальной трагедией, я спросил Крючкова, почему путчисты не применили силу. Его ответ был следующим: «Мы не хотели быть диктаторами».

После провала путча сам Лукьянов, которого путчисты прочили в преемники Горбачеву, разумеется, от прямой причастности к его организации открещивался. (Прокуратуру и суд, правда, он не убедил, в результате чего и был осужден вместе с остальными членами ГКЧП). Более того, Лукьянов презрительно отзывался о всей затее как о любительском «заговоре помощников, а не тех, кто принимает решения».

На мой прямой вопрос, а что же предполагали предпринять «профессионалы», он дал не менее прямой ответ: «Поставить вопрос о замене генсека на внеочередном пленуме ЦК в сентябре». Кто по этому сценарию должен был стать новым партийным вождем – сам Лукьянов, уже самовыдвигавшийся в замы генсека Лигачев, или молодой и энергичный Зюганов, успевший подписать «Слово к народу», ставшее прологом к путчу, – неизвестно, да, уже и неинтересно.

Пытался представить ГКЧП невинной пропагандистской акцией, а самого себя и коллег «новыми декабристами» и Янаев: «Мы с самого начала условились, что постараемся избежать кровопролития. Вообще, идея пригнать танки в город была глупостью – они ведь были без боекомплекта и должны были просто попугать население».

Не столько танки без боекомплекта, сколько остутствие лидера у заговорщиков, готового взять на себя ответственность за пролитие крови, превратило эту авантюру в ловушку для самих путчистов. Шенин, номинально возглавлявший группу, отправленную в Крым к Горбачеву, с сожалением констатировал: «Нам не хватало своего Дэн Сяопина».

…Не дождавшись «группы захвата» на своей даче, я день спустя сам поехал в Москву и, полюбовавшись на бронетранспортеры, одиноко стоявшие около Лобного места на Красной площади, явился в кабинет к Аркадию Вольскому, возглавлявшему Научно-промышленный союз.

Вольский собирался идти в Кремль, чтобы встретиться там со своим близким другом Примаковым, которого, несмотря на его статус члена Президентского совета, пока никто не арестовал и даже не потревожил. Достав из сейфа пистолет, Вольский вопросительно посмотрел на меня: «Как ты думаешь, стоит взять?» Я решительно отсоветовал ему идти «на приступ» Кремля вооруженным.

Взамен мы начали обсуждать варианты политических демаршей и в качестве членов ЦК сошлись на идее потребовать от Политбюро немедленного созыва чрезвычайного пленума, на котором можно было бы поставить вопрос об осуждении антиконституционного путча и потребовать возвращения в Москву генсека партии.

Однако стремительно разворачивавшиеся события нас опередили.

Случайная гибель под гусеницами танка на Садовом кольце троих молодых ребят, пытавшихся его остановить, не только вызвала взрыв возмущения среди защитников Белого дома, но и внесла разброд в ряды путчистов. Кое-кто из них, почувствовав, что что-то пошло не так, не дожидаясь развязки, потянулся к запасному выходу. Болдин, сославшись на обострение болезни, о которой он вспомнил, срочно лег в больницу. Павлов предпочел напиться до сердечного приступа и тоже дезертировал с фронта.

Получив сообщение о происшествии с танком, Язов, не советуясь ни с кем из своих коллег по плачевному ГКЧП, выругался и приказал начать вывод войск из Москвы: «Я, старый дурак, не для того воевал на фронте, чтобы, ввязавшись в авантюру с этими пьяницами, стрелять по своим гражданам. Полечу в Форос виниться перед Горбачевым и Раисой Максимовной». Приехавшим на следующее утро его переубеждать О. Шенину, О. Бакланову и В. Крючкову, к которым присоединился А. Лукьянов, он заявил: «Мы проиграли. Умели нашкодить, надо уметь и отвечать».

Двадцать второго августа подлинные авторы путча – Крючков, Язов и Лукьянов, а не их порученцы, прилетавшие в Форос накануне, – прибыли в Форос, чтобы отдать себя в руки (и под защиту) президента. В Москву они возвращались в качестве арестованных.

Крючков под присмотром охраны фактически в роли заложника летел в том же самолете, которым в Москву возвращался Президент СССР. Его взяли туда из предосторожности, чтобы никому из его подчиненных не пришло в голову довести фарсовый путч до трагедии. По делу ГКЧП арестовали двенадцать человек. Семи членам госкомитета было предъявлено обвинение по пункту «а» статьи 64 Уголовного кодекса РСФСР «Измена Родине с целью захвата власти». Восьмой член ГКЧП Пуго покончил с собой.

Конечно, после того как члены ГКЧП вышли на свободу по амнистии, их версии августовских событий и собственной роли в них существенно изменились. Язов, который в своем письме Горбачеву, отправленном из «Матросской тишины», писал: «Я прошу у Вас прощения. Я осуждаю эту авантюру и до конца дней своих меня будет жечь позор за принесенную Вам, стране и народу обиду», – теперь стал утверждать, что танки в Москву были посланы не для того, чтобы напугать население, а для защиты общественных зданий.

Профессиональный юрист Лукьянов публично давал юридически причесанную версию: «Это не был ни заговор, ни государственный переворот, а попытка спасти закрепленный Конституцией общественный строй».

Самое поразительное превращение получила позиция шефа КГБ Крючкова. На допросе, записанном на видеокамеру и попавшем в руки журнала Spiegel, он признавал свою вину в государственной измене и не исключал, что как военного человека, нарушившего присягу, его приговорят к высшей мере наказания.

В покаянном письме Горбачеву, написанном на Лубянке 25 августа, он признавал, что испытывает стыд за свой поступок, выражал «глубокое уважение Михаилу Сергеевичу» и просил заменить вероятное тюремное заключение домашним арестом. Далее он продолжал: «Когда Вы были вне связи, я думал, как тяжело Вам, Раисе Максимовне, семье, и сам от этого приходил в ужас и отчаяние».

В письме своему преемнику на посту председателя КГБ Бакатину он писал: «Какими бы намерениями ни руководствовались организаторы государственного переворота, они совершили преступление… Осознаю, что своими преступными действиями нанес огромный ущерб своей Отчизне, которой в течение полувека трудовой жизни отдавал себя полностью». После амнистии он вышел на свободу в роли обличителя «предателя Горбачева», который «сознательно предпринимал шаги по разрушению Советского Союза».