Армия за колючей проволокой. Дневник немецкого военнопленного в России 1915-1918 гг. - Эдвин Двингер Страница 26

– Господин капитан, мы просим ради оставшихся пятнадцати тысяч! – говорю я.

Он закусывает губу и выходит.

Обмен фразами на повышенных тонах. «Вы должны, господин комендант! – слышу я голос капитана. – Таково предписание…»

Наконец он выходит.

– Прошу…

Мы полукругом становимся перед комендантом. На его письменном столе лежит взведенный тяжелый револьвер. «Прошлый раз он там не лежал!» – пронеслось у меня в голове.

Доктор Бокхорн говорит. Я перевожу:

– Мы просим предоставлять нам больше воды. Лежащим в бреду мы не можем даже смачивать губы. Просим солдатских одеял или хотя бы соломы. Всех больных нужно переложить с жестких нар, опасность заражения от этого просто страшная. Мы просим дров для печей. У тридцати процентов всех людей помимо дизентерии и тифа воспаление легких и обморожение конечностей.

– Я не волшебник! – возражает Мышонок.

Доктор Бокхорн начинает кричать. Я медлю.

Затем перевожу:

– Лагерь для военнопленных не сооружают без самого необходимого!

– Не хотите ли вы мне, императорскому офицеру, давать указания? – кричит Мышонок в ответ.

– Знаете ли вы, сколько народу ежедневно умирает? Сто пятьдесят человек! Сто пятьдесят! – в бешенстве кричит Бокхорн.

– На фронте погибает гораздо больше! – язвительно восклицает Мышонок.

У доктора Бокхорна вид, словно тот его душит.

– Нам нужен хотя бы барак для умерших! – задыхается он. – Неужели это чрезмерное требование? На фронте убитых хотя бы зарывают в землю. Здесь их предоставляют крысам. В скором времени у нас будет чума.

Мышонок вздрагивает.

– Так похороните, если сможете!

– Дайте нам инструменты! Или мы должны рыть землю ногтями?

– Я не волшебник…

Доктор Бокхорн шатается.

– Хорошо, – говорит он, – хорошо… Тогда скажите последнее, фенрих: нам нужно свободное помещение для изолятора. Рядом с домиком врачей стоит пустая каменная казарма. Мы хотим получить эту казарму. Если вы нам ее не отдадите, мы заберем ее сами. При этом вы можете убить нас, будем только благодарны. Мы просим в последний раз. Но тогда… тогда…

– Что он сейчас сказал? – нетерпеливо перебивает комендант.

– Что ожесточение цепляющихся за жизнь людей может привести к крайностям! – перевожу я. – И что пятнадцать тысяч с ходу перебьют пятьсот ваших казаков, если вы нам…

– Вы угрожаете мне? – визжит он.

– Только информируем! – холодно говорю я.

– Вон! – кричит он и хватается за револьвер.

– А лазарет? – орет доктор Бокхорн.

– Вон!

– А лазарет? – повторяю я, вскипев.

Во второй раз казачий капитан бросается между нами.

– Прошу вас, уходите! – восклицает он. – Это бессмысленно… Я не потерплю…

– Позаботьтесь о том, чтобы как можно меньше этих гуннов увидело родину! – прикрикнул на него Мышонок.

У полкового врача начинается истерический смех. Доктор Бокхорн выглядит как сумасшедший.

– Все потеряно, – бормочет он, – все потеряно…

Я сижу рядом с Зейдлицем на нарах. Напротив нас катается долговязый сапер. Лицо и руки покрыты пятнами.

– Проклятые собаки, – бормочет он. – Проклятые собаки…

– Я роптал на свою судьбу, – медленно говорит Зейдлиц. – «Почему именно я обречен на это чертово безделье, тогда как мои товарищи изо дня в день вынуждены бороться за жизнь», – все время думал я. – Он оглядывается вокруг, делает резюмирующее движение рукой. – Теперь я с этим примирился…

«Правду ли он говорит? – думаю я. – Или эти слова только для того, чтобы поддержать меня в этом хаосе? Мне и нам всем помочь вынести бессмыслицу?»

– Мы не должны будем стыдиться, когда вернемся на родину, – продолжает он. – У нас не будет крестов на груди, нет, этого не будет… Но по нашим глазам увидят, что мы все это время не стояли в стороне… И возможно, кто-нибудь станет шептать: «Он был в Тоцком…» Поскольку если мы не на фронте, то нас нет здесь и для Германии… А если была и другая борьба – то это все же была борьба за нашу родину – как и другая…

Мы долго молчим. Вдруг он начинает говорить о Германии. Его резкий, немного скрипучий голос становится удивительно мягким – словно он говорит о далекой возлюбленной. Словно приглашает первого встречного принять участие в своем величайшем счастье и страсти.

– Германия – цветущий луг, – наконец говорит он. – Германия – белоснежное ложе. Германия – чистейший источник…

– Послушай, малый, – говорит Хачек, Артист, – да напяль ты в конце концов шинель! Мы все носим их уже несколько недель, и хоть бы что!

– Пока… – бормочет малыш Бланк.

– А, ерунда! Думаешь, что так спасешься? Разве у всех нас нет вшей? Разве у всех нас нет ран? Вот видишь… Нет, приятель, это кисмет ^[5], приятель! Фатум, как еще говорят… Если что суждено, так и не дергайся, лежи и получай удовольствие!

– Хачек прав, Бланк! – говорю я примирительно. – Ты только понапрасну мерзнешь! Любая вошь может перенести болезнь, а на тебе их сотни – как и у всех!

– Но мне нужно быть вдвойне осторожным! – упрямо твердит он. – Я слабее всех!

Меня охватывает внезапная нежность к нему. Его мальчишеский чубчик свалялся и посерел от грязи. Ах, мне не следовало бы делать этого! Из моих глаз покатились крупные слезы, вызванные его видом.

– Юнкер, – тихо спрашивает он, – они нас все-таки забыли?

– Кто, малыш?

– Я имею в виду у нас на родине. Разве Германия не сильное, могущественное государство? Как могло случиться, что допустили такое обращение с нами? Ведь не преступники же мы, мы только воевали, честно и достойно, за свою родину, как и другие за свои страны. Почему же нас держат в темницах? Почему с нами обходятся как с преступниками? Нет, иначе не могу себе этого объяснить. Они нас забыли…

– Они должны удерживать границу до последнего человека! – внушаю я ему как ребенку. – Будем надеяться, все идет хорошо…

– Да, – говорит он, – да, конечно… Но кто-то все-таки должен думать и о нас! Ведь есть же у нас отцы, матери и братья… Есть же там кто-то, кто о нас вспоминает, кто когда-нибудь спросит: «Не забыты ли военнопленные?»

– Кто-нибудь да занимается, мальчик! Просто времени требуется много, ведь мы очень далеко. И к ним не доходят вести о нас…

– Да, – говорит он порывисто, – если бы мы имели возможность хотя бы написать! О, я рассказал бы им… Если бы мы были животными, мы давно околели бы, написал бы я им, но мы же люди… Однако нет никакой возможности… Наверное, они думают: «Ах, с нашими военнопленными всё в порядке. О них можно не беспокоиться. Ведь для них война кончилась…»