Василий Темный - Борис Тумасов Страница 26

Тверской князь улыбнулся.

– Ты, Настюша, слово точное нашла. Суета. Поговорю за трапезой с князем можайским…

Трапезовали вдвоем. На стол Гавря подавал, от поварни в трапезную метался. Разговор вяло начинался. Но князь Борис сразу понял, можаец в злобе. Супился, желваками играл.

– В Галич не от добра ездил, – говорил, – на Москву в обиде.

Борис брови вскинул.

– Отчего же, Можайск со времен Данилы Александровича в одной упряжи с Москвой.

– Обманом, обманом впрягли!

– Но тому не один десяток лет минуло.

– Ты, князь Борис, мыслишь, я, князь можайский, обиды прощу?

– Злоба в сердце твоем, Иван.

– Злоба, сказываешь? А Тверь не во злобстве, когда Москва ее величия лишила?

Борис промолчал.

– Я, князь можайский, обид не прощаю. Дмитрий Шемяка тоже обиды таит на Москву.

– Однако князь галичский еще не знает, с чем его отец, Юрий Дмитриевич, из Орды воротится, может, не звенигородским князем, а великим князем московским.

– Тогда иной сказ. Можайск на удел согласен, о том и Шемяка речь вел.

Тверской князь от куска мяса жареного отрезал, прожевал.

– А Дмитрий исполнит ли?

– Я Шемяке верю.

– А ежели Василий с ярлыком ханским воротится?

Князь можайский взъерепенился:

– Мы с Шемякой заедино против Василия встанем.

Тверской князь головой покачал:

– На великого князя?

– Ты, Борис, Василия великим князем мыслишь? А он ли на московском княжении сидеть должен? Почему не Дмитрий Шемяка?

– Коли так, не стану возражать.

Поднялся можайский князь.

– За трапезу и отдых ночной благодарствую, князь Борис. Мне же в дорогу пора. Поклонись княгине Анастасии.

Боярин Семен увидел князя в вышней горнице, где Борис иногда подолгу задерживался. А особенно вечерами, при свете свечи, когда уличный свет едва проникал через низенькое оконце и слышались голоса редкого люда.

Борис сидел, задумавшись, рубаха навыпуск, без пояска, ворот нараспашку. Дворецкий поздоровался, остановился у стола. Князь кивнул, посмотрел на боярина.

– С можайским князем разговор был, на Москву злобствует.

– Чем же ему Москва неугодна?

– Воли мало дает.

– По усобице Иван страждет.

– И по ней. – Борис бороду поерошил. – Я, боярин Семен, остерегаюсь дружбы Ивана с Шемякой. Шемяка, что Дмитрий, что Васька Косой на дела темные горазды.

– Аль князю Ивану того не понять?

– Вот и я так думал. А седни к иной мысли пришел. Как бы можаец с Юрьевичами на дела черные не пошли.

– Ты это о чем, княже?

– Власть, боярин Семен, голову мутит.

– Власть, княже, не сладка. Коли ее снаружи судить, одна сторона, а изнутри, ох как горька.

– Да разве они ее изнутри видят? А московский стол им периной мягкой чудится.

– Шемячичам есть на кого ровняться. Отец вон куда, в Сарай подался, чтоб стол отхватить. – Дворецкий на Бориса уставился. – Я, княже с боярыней своей Антонидушкой говаривал. Тверич я и все тверское мне не чуждо. С кровью материнской оно во мне. И обиды, какие Москва Твери чинила, ох как горьки. Но и другое сердце мое гложет, не может государство быть двуглавым. Либо Твери, либо Москве мясом обрастать, уделы собирать. Больно мне за Тверь, но разум другое кажет, Москва ноне сильнее, и Твери с ней быть заедино.

– Довольно, боярин Семен, – нахмурился Борис. – Что ты давно уже лик свой к Москве воротишь, мне ведомо.

– Отчего же, князь, я родом тверич, а о Москве речь веду, так истина дороже.

– Ладно, Семен. Ноне не о Москве думать надо, а о Литве, да Орде, Золотая ли она, казанская, крымская. Для Руси что Ахмат, что Витовт. Ноне, пожалуй, Литва Руси погрознее. Эвон, как щупальцы распустила. Мыслится мне, воротится князь Репнин из Нижнего, Холмского с ратниками на рубеж к Смоленску выдвинуть, чтоб Витовт свои разбои умерил, на Русь и тверскую землю воровски не хаживал, деревни наши не зорил.