История Смутного времени в России. От Бориса Годунова до Михаила Романова - Александр Нечволодов Страница 26

На 18 мая Лжедимитрий готовил военную потеху – примерный приступ к деревянному городку, сооруженному за Сретенскими воротами. Этим также воспользовались заговорщики и распустили слух, что царь во время потехи перебьет всех бояр, а затем хочет отдать Польше часть московских владений и ввести у нас унию. Слух этот, впрочем, имел некоторое основание, так как в этом замысле Лжедимитрия впоследствии признались братья Бучинские – секретари Расстриги. Конечно, скрыть все следы готовящегося обширного заговора было невозможно; в ответ на вызывающие действия поляков москвичи тоже относились к ним враждебно, и однажды толпа в 4000 человек стала осаждать дом, где жил Константин Вишневецкий; в пьяном виде многие горожане открыто ругали царя-еретика и поганую царицу. Сведения об этом доходили и до Лжедимитрия; но он, в своем безумном ослеплении, по-видимому безгранично веря, что будет царствовать, по предсказанию астрологов, тридцать четыре года, не придавал им большого значения. Между тем настроение московских жителей становилось уже явно враждебным по отношению к полякам, а ночью 15 мая в Кремле было поймано каких-то шесть заговорщиков, из которых трое были убиты, а трое преданы пытке.

Ночью на 17 мая бояре, участвовавшие в заговоре, распустили по домам именем царя семьдесят иностранных телохранителей из ста, ежедневно державших стражу во дворце, – так что в нем их осталось только тридцать человек. В ту же ночь вошел в Москву восемнадцатитысячный отряд войска, перешедший на сторону Шуйского, и занял все двенадцать городских ворот, никого не впуская в Кремль и не выпуская из него. Все это прошло совершенно незаметно. Лжедимитрий и поляки беспечно спали глубоким сном, тем более что истекшее 16-е число прошло спокойно.

В субботу, 17 мая, в четвертом часу утра, ударил большой колокол у Ильи Пророка на Ильинке. Удар этот был условным знаком; вслед за ним загудели разом все московские колокола. Народ, вооруженный бердышами, самострелами, мечами и копьями, стал валить со всех сторон на Красную площадь. Туда же бежали и преступники, выпущенные накануне боярами из тюрем. Главные руководители заговора: Шуйский, Голицын, Татищев и другие, в количестве до двухсот человек, – уже находились на Красной площади; все они были верхами и в полном вооружении. Когда народ собрался, то ему объявили: «Литва собирается убить царя и перебить бояр; идите бить Литву». Это было достаточно для озлобленных москвичей; они тотчас же бросились в разные концы города, чтобы избивать своих врагов. Заговорщики же спешили скорее покончить с Лжедимитрием. Василий Шуйский, с крестом в одной руке и мечом в другой, въехал через Спасские ворота в Кремль, приложился к образу Владимирской Божией Матери и сказал своим спутникам: «Во имя Божие, идите на злого еретика во дворец».

Набат разбудил Расстригу. Он быстро перешел из половины Марины на свою и встретил гам Димитрия Шуйского, который сказал ему, что, вероятно, в городе пожар. Самозванец пошел успокаивать Марину, но шум толпы делался все сильнее и сильнее. Тогда Басманов, ночевавший во дворце, выглянул из окна и спросил подъехавших заговорщиков, что им надобно. Они ему отвечали непечатной бранью и кричали: «Отдай нам своего вора, тогда поговоришь с нами!». Поняв, в чем дело, Басманов приказал немецкой страже никого не пропускать и в отчаянии сказал Лжедимитрию: «Ахти мне! Ты сам виноват, государь! все не верил; вся Москва собралась на тебя». Между тем немецкая стража растерялась и впустила толпу во дворец.

Один из заговорщиков ворвался в спальню самозванца и крикнул ему: «Ну, безвременный царь! Проспался ли ты, зачем не выходишь к народу и не дашь ему отчета?» На это Басманов схватил палаш Лжедимитрия и разрубил вошедшему голову. Самозванец тоже взял меч одного немца и кинулся с ним на ворвавшихся со словами: «Я вам не Годунов»; однако раздавшиеся выстрелы заставили его поспешить удалиться. Затем Басманов увидел вошедших бояр; он начал их уговаривать не выдавать народу Лжедимитрия, но получил в это время удар ножом прямо в сердце. Его убил с площадной бранью Михаил Татищев, которого он недавно спас от ссылки.

Самозванец снова показался толпе, потом в отчаянии бросил свой меч, схватив себя за волосы, и побежал к жене, крикнув ей по-польски: «Сердце, здрадза!» («Душа моя, измена!»), он кинулся в Каменный дворец и, не находя выхода из него, бросился из окна на подмостки, устроенные для потешных огней по случаю его свадьбы. С этих подмостков Расстрига хотел перепрыгнуть на другие, но оступился и упал с высоты около пяти саженей на землю – на Житный двор; он разбил себе грудь, голову и вывихнул ногу, причем на некоторое время лишился чувств.

Заговорщики же, быстро обезоружив немецкую стражу, проникли на половину Марины; несчастная хотела сперва спрятаться в подвале, но затем побежала опять наверх и попала в толпу заговорщиков, которые ее не узнали и столкнули с лестницы; наконец, она как-то прошмыгнула в свои покои и, будучи маленького роста, спряталась под юбку своей толстой охмистрины пани Казановской. Напор толпы в комнаты Марины храбро сдерживал поляк Осмульский; когда же он был убит, чернь ворвалась в них и стала грабить и бесчинствовать, пока не прибыли бояре и не выгнали всех, приставив к женщинам для их охраны стражу.

Между тем к лежащему без чувств на Житном дворе Лжедимитрию прибежали стрельцы, стоявшие неподалеку на страже.

Они обмыли его водой и положили на каменное основание сломанного дома Бориса Годунова. Придя в себя, самозванец со слезами на глазах стал просить их заступиться за него, обещая в награду все достояние бояр и даже их жен. Стрельцы прельстились этим предложением; они решили принять его сторону и внесли Лжедимитрия в опустевший дворец; увидя своих немцев-телохранителей, уже обезоруженных, самозванец горько заплакал.

Скоро сюда явились и заговорщики; тогда стрельцы начали стрелять по ним из своих ружей. Для Шуйского и его товарищей наступили опасные мгновения, и дело внезапно могло принять совершенно другой оборот. Но заговорщики нашлись; они начали громко кричать: «Пойдем в Стрелецкую слободу! Истребим их жен и детей, если они не хотят нам выдать изменника, плута, обманщика». Это подействовало; стрельцы стали говорить: «Спросим царицу: если она скажет, что это прямой ее сын, то мы все за него помрем; если же скажет, что он не сын ей, то Бог в нем волен!»

Бояре согласились, и выборные отправились к царице, а заговорщики тем временем ругали и били Лжедимитрия, спрашивая его, кто он таков. Он же отвечал им: «Вы все знаете, что я царь ваш, сын Ивана Васильевича. Спросите обо мне мою мать или выведите на Лобное место и дайте объясниться». Между тем царица инокиня Марфа говорила иное. «Она же все явне исповеда; яко сын ее на Угличе убиен бысть повелением Бориса… Сего же смердящего пса и злого аспида не вемы, откуду приде; исповедати же не смекнце долгое время, боящеся злаго прещения его и женскою немощью одержима». При этом, чтобы еще больше удостоверить спрашивающих, Марфа показала им изображение младенческого лица своего сына, нисколько не схожее с чертами Расстриги.

Князь Иван Васильевич Голицын прибыл сообщить это известие боярам и стрельцам, ожидавшим его у изнемогавшего Лжедимитрия. Хоть пытался было еще возражать, но со всех сторон раздались крики: «Бей его, руби его!» Иван Воейков и Григорий Волуев подскочили к нему вплотную; последний выхватил из-под своего армяка короткое ружье и со словами: «Вот я благословлю этого польского свистуна» – застрелил Лжедимитрия. Затем озверелая толпа бросилась рубить и колоть его труп, после чего он был выкинут с крыльца на тело Басманова со словами: «Ты любил его живого, не расставайся с ним и мертвым».