Железные франки - Мария Шенбрунн-Амор Страница 26

Князь развернул послание василевса. Исписанный красными императорскими чернилами пергамент был запечатан не обычным воском, а чистым золотом весом безантов в пятнадцать. На золоте был выдавлен надменный профиль. Констанция старалась смотреть прямо перед собой, дышать ровно, ногтями в дубовую резьбу подлокотников не вцепляться и, уж конечно, не вытирать испарину со лба. От духоты тухли свечи. Что бы ни сообщил Раймонду Иоанн, она не станет ни отпираться, ни оправдываться. Господи, если ты не будешь поддерживать свою преданную дщерь, как она спасет Антиохию от рыцарского упрямства?

Глубокий, зычный голос князя перекрыл гул разговоров, шорох одежд и топтание:

– Ромейский император обещает нам любовь, дружбу и помощь, если мы покоримся, распахнем перед ним ворота, принесем ему оммаж и признаем его верховные права на Антиохию. Он требует, чтобы армия Антиохии, совместно с греческой, двинулась на взятие Шейзара и Алеппо, а откажемся – грозится продолжить осаду до победного конца, штурмовать город и покончить с нами навеки.

Сердце Констанции, до этого трепетавшее чуть ли не в горле, вернулось на свое место, как успокоившаяся птица на ветку: император не только не заикнулся о ее послании, но сам выразил готовность примириться с франками, а вдобавок предложил Антиохии вместе бороться с их главным врагом – атабеком Алеппо Занги! А признать Иоанна сюзереном, ну что же… франки не раз давали автократорам вассальные клятвы. Добрый знак, что Раймонд не отказал с негодованием, а созвал совет. Но князь поднял руку, и каждое следующее его слово смертельным градом пало на ростки ее надежд:

– Император требует, чтобы немедленно после завоевания Шейзара и Алеппо мы обменяли Антиохию на эти мусульманские города.

Ах вот оно что! Следовало ожидать, что коварные греки придумают неприемлемое условие: за то, что тебе необходимее всего, отдай то, что тебе всего дороже.

– Граф Эдесский уже принес вассальную клятву, и Иоанн забрал у него заложников, – сообщил Раймонд с презрением. – Жослен де Куртене покорно отдает все, что имеет, и воображает, что всех перехитрил. Как бы в конце своей игры графу не убедиться, что в Святой земле ему не осталось кочки даже голову преклонить!

Жослен – умнейший барон Утремера, но многие рыцари презирали графа за отсутствие воинской доблести и силы, многие ненавидели за ехидный язык, а остальные недолюбливали за то, что он не скрывал, что считает окружающих глупее себя. И хоть Констанция понимала, что Жослен не мог поступить иначе и им следовало бы последовать его примеру, похоже, остальных миролюбие графа Эдесского только отвратило. Первым высказался Радульф де Домфорт, ибо никто не мог знать волю Господа так достоверно, как его высокопреосвященство:

– Лишь Всемогущий является нам опорою в годину бедствий! – гнусаво возопил иерарх. – Он не допустит гибели Антиохии, в которой апостол Петр основал первую в мире церковь, где по приказу кесаря бросили львам святого Игнатия Богоносца! – Домфорт потряс над головой усыпанным изумрудами крестом. – Пророк сказал израильтянам: «Пятеро вас будут преследовать сотню, а сто погонять перед собою десять тысяч!» Неужто мы забыли, что именно здесь сам святой Андрей явил осажденным крестоносцам копье, пронзившее тело Христа? И разве не пришло на помощь последним франкам небесное воинство и не прогнало полчища тюрок?

Патриарх был настроен непримиримо не в последнюю очередь потому, что схизматик-ромей желал видеть на патриаршем престоле греческого попа. Как отвратителен Констанции гнусный и бесстыжий Домфорт! Интересно, когда этот Каиафа топтал целомудрие девушек, он тоже оправдывал это Писанием? Нет такого замысла, которому достаточно бессовестные люди не заставили бы прислуживать Господа, а уж Радульф для собственной пользы Агнца распял бы без колебаний. Князь нахмурился, слушая патриарха. Раймонда бесило, что клирик навязывал ему решение. Но хоть иерарх и вырвал у Пуатье вассальную присягу, и пытался прибрать всю власть в княжестве к своим липким рукам, а все же заиметь на престоле старейшей патриархии христианства греческого схизматика для всех латинян унизительно. Но и согласиться с Домфортом собравшиеся не спешили: франки хоть и опасались константинопольской крамолы, но не все обладали неколебимой верой Радульфа в непременную Господню помощь.

Сенешаль Роже де Мон выступил вперед, изящно поклонился и спросил патриарха кротким тоном мирянина, нуждающегося в разъяснении теологического казуса:

– Ваше высокопреосвященство, упомянутые чудеса действительно были явлены нашим дедам, но тогда мы воевали с сарацинами. А можно ли быть полностью уверенными, что поддержка свыше будет столь же безотказной и в борьбе с греками, которые как-никак христиане?

Патриарх уверенно подтвердил Господни намерения, но рыцари призадумались. Господь, несомненно, любит франков больше всех прочих своих созданий, но им уже не раз пришлось убедиться, что ревнивое отношение Иисуса к своим излюбленным чадам зачастую выражается в особо тяжких испытаниях.

Пуатье ждал мнения своих вассалов. Констанция уже хорошо изучила Раймонда, со дня их венчания все ее внимание принадлежало ему одному, каждое брошенное им слово она обдумывала вновь и вновь, и сейчас догадывалась, что князь колеблется. Возлюбленный супруг ее могуч и отважен, ослепительно прекрасен и совершенен, как солнце, но и на нем, как на солнце, имеются пятна: никого и ничего не боялся ее Раймонд, кроме собственных сомнений и урона своей рыцарской чести. Рыцарю было легче вынести дневной переход по пустыне, чем тяжесть ответственного решения. С человеческими слабостями он стал ей только дороже, и больше всего на свете она жаждала помочь ему и спасти Антиохию, но как решиться поднять голос в таком собрании?

Вперед выступил виконт Гийом Френель, владыка крепости Харим, расположенной в самом опасном месте Сирии – между Антиохией и Алеппо. Уж он-то не побоялся бы разгневать Раймонда. Но оказалось, что отважный Гийом не боялся и самого Иоанна и потому воскликнул:

– Полвека мы сражались без них, можем и дальше обойтись! Всегда норманны били византийцев!

То, что сейчас не норманны теснили греков, а византийцы обстреливали Антиохию, дикому горному орлу казалось совершенно несущественным. Рыцари были уверены в своей силе, неустрашимы, горды и убеждены в поддержке свыше. Ах, того и гляди, достоинства франков погубят их быстрее, чем их грехи! Похоже, что только одна трусиха Констанция, терявшая сон и аппетит на время походов Раймонда, понимала, что лучше заодно с византийцами воевать против тюрок, чем в одиночку со всеми!

Робер Фулькой, когда-то выбравшийся из окружения по горным тропам в лохмотьях сирийского крестьянина, предупредил:

– Как только мы окончательно уничтожим Занги, греки, не мешкая, нападут на нас!

Констанции казалось, что преждевременно уже сейчас начать тревожиться о последствиях будущего триумфа над тюрками, но, судя по одобрительному гулу, раздавшемуся в ответ на дальновидное соображение Робера, она оставалась единственным маловером.

Агерран Гербарре, когда-то отправившийся за Пуатье в далекую Англию и вместе с ним преодолевший опасный обратный путь, заметил: