Лавиния - Урсула Ле Гуин Страница 26

Когда Сильвия поняла, что я вообще никого из этого списка так и не назвала своим женихом, она стала прямо-таки навязывать мне своего брата. Когда же я, качая головой, решительно сказала: «Нет, Сильвия, Альмо я никак не могу выбрать», она пожелала знать почему. Ведь я всегда так хорошо к нему относилась, твердила она. Ведь он поэтому в меня и влюбился. Или я, царская дочь, считаю, что он недостаточно хорош для меня? И так далее, и тому подобное.

– Я очень люблю Альмо, куда больше всех этих женихов, – сказала я ей, – но замуж я за него совершенно не хочу. А если б вдруг захотела, если б выбрала его, то это, боюсь, лишь привело бы к его гибели. Ведь Турн сразу набросился бы на него, точно коршун на мышь.

Сравнение, конечно, было глупое, и Сильвии мои слова очень не понравились.

– Даже если б твой отец отказался защитить моего брата, то у нас в доме, я думаю, тоже нашлись бы воины, способные дать должный ответ этому Турну! – сухо заметила она.

– Ох, Сильвия, прости! Альмо, конечно, на мышь ничуть не похож! Это я словно мышь посреди поля, с которого уже вся трава убрана, вокруг голое жнивье, любой ее видит, и спрятаться ей совершенно негде! Вот и я, как та мышь, все бегаю, бегаю, ищу убежище, но никак не могу его отыскать. Куда бы я ни посмотрела, о каком бы месте ни подумала – везде этот Турн со своими синими глазами и белозубой улыбкой и моя… – Я заставила себя остановиться и после небольшой запинки сказала совсем не то, что было у меня на уме: – И моя мать полностью ему доверяет.

– А ты нет? – с интересом спросила Сильвия.

– Нет. Он не способен ни на жалость, ни на сострадание. Он видит только себя.

– Ну и что? Ведь он богат, он красив, он – царь. – Ее ирония была, в общем, незлой, но она явно никакого сочувствия ко мне не испытывала. Она переживала за Альмо и хотела наказать меня за то, что ее брат страдает.

По-моему, Сильвия отлично понимала, как мне страшно, но все же не пожелала спросить, чего именно я боюсь, а потому и я не смогла быть с ней откровенной, хотя мне очень этого хотелось.

Но расстались мы все же друзьями. Сильвия не могла не понимать, что Альмо пытался прыгнуть выше головы, что он действительно подверг бы и себя, и свою семью смертельной опасности, завоевав женщину, которую выбрал себе в жены царь Турн. На прощанье она крепко меня обняла, поцеловала и, вздохнув, сказала:

– Ох, как жаль, что так все получилось! Хорошо бы на свете вообще никаких мужчин не было! Хорошо бы мы могли, как прошлой весной, опять ходить вместе на реку!

– Может, еще и сходим, – бодро ответила я, но на сердце у меня кошки скребли. Я поцеловала Сильвию, мы с ней распрощались, и я побрела назад через поля, очень стараясь не плакать. Я и так все время лила слезы, и меня от этой «сырости» уже просто тошнило. И не было на всем белом свете никого, с кем я могла бы обо всем поговорить по душам, кто действительно мог бы понять меня. Разве что тот поэт. Маруна, пожалуй, тоже поняла бы меня, но с ней говорить о моей матери было нельзя. Нельзя просить рабов говорить или слушать нечто, порочащее их хозяев; это несправедливо, нечестно, это ставит их под угрозу. Ведь среди домашних рабов всегда найдутся лизоблюды и доносчики, как же иначе? В царском дворце, как говорится, у всех стен есть уши. Я знала, что Маруна мне сочувствует, и это очень меня поддерживало, но поскольку я не могла защитить ее, я не могла ей и довериться.

А большинство наших служанок просто понять не могли, почему я не прыгаю от радости, узнав о предложении Турна. Старая Вестина каждый день пела ему хвалы, сопровождаемая, можно сказать, целым хором завистливых вздохов и хихиканья.

Моя мать все продолжала страстно убеждать меня, что лучше Турна жениха мне не сыскать, но миновали уже четыре дня, и наступил пятый, то есть назавтра я должна была уже объявить о своем решении, и мать не выдержала. Ее отчаяние и вызванное моим упрямством раздражение вдруг прорвались в виде приступа того бешеного, неуправляемого гнева, какие мне не раз доводилось переживать в детстве. Как только я легла спать, Амата явилась ко мне в комнату в ночной рубашке и с крошечным масляным светильником в руках. В темноте этот огонек казался не больше бутона каперса, зато мать выглядела отчего-то очень высокой, даже громоздкой в своей просторной белой рубахе, с распущенными черными волосами, свисавшими вдоль ее бледного лица.

– Не знаю, что за игру ты затеяла и на что надеешься, пытаясь водить своего отца за нос, Лавиния, – сказала мать тихим, хрипловатым голосом, – но вот что я тебе скажу: ты выйдешь замуж за Турна и станешь царицей Ардеи. И нечего прятаться и хныкать. Если тебе не нравится Турн, не тревожься: ты ему, возможно, тоже не так уж и нравишься; это чисто политический брак, а не изнасилование. Дочь в семье нужна только для того, чтобы удачно выдать ее замуж, и ты такая же, как все прочие девицы, ничем не лучше. Так что будь добра, исполни свой долг, как я исполнила свой. Если ты не дашь осуществиться такой блестящей возможности, я тебе этого никогда не прощу! Никогда! – И мне стало страшно – но не от того, ЧТО она сказала, а КАК она это сказала. Она стояла совсем рядом, и я все ожидала, что в следующее мгновение она меня ударит или вцепится ногтями мне в лицо, как это уже было однажды. Голос ее дрожал, она хрипло дышала и уже не говорила, а шипела:

– Скажи, что выйдешь за Турна, скажи, что выйдешь…

Но я так и не произнесла ни слова. Не могла.

Странные звуки вырвались у нее из груди – то ли пронзительный стон, то ли грозное клокотание, и она, резко повернувшись, выбежала из комнаты.

Через некоторое время я встала, ибо спать не могла – мне все виделась рядом с моей постелью взбешенная Амата, – и прокралась во двор. Там никого не было, все давно уже легли. Я присела на деревянную скамью под лавровым деревом и стала смотреть на звезды, медленно проплывавшие над крышами регии. Ночной холод, казалось, проник даже в мои мысли, и они тоже стали холодными и ясными. Я понимала: мне придется выйти замуж за Турна и избежать этого невозможно. Если я приму предложение другого жениха, это скорее всего послужит поводом к началу войны. То соглашение, которое Турн заключил с другими претендентами на мою руку, ровным счетом ничего не значит. Он уверен, что непременно победит в этом состязании; ведь он всегда должен быть победителем, хозяином положения; и уж он-то никому не позволит взять в жены женщину, которая приглянулась ему самому. Мать права: брак – это моя обязанность как царской дочери, хотя убеждает она меня в этом скорее из своих собственных интересов, а отнюдь не государственных и уж тем более не моих.

Ну что ж, утром я скажу отцу, что ради него и ради мира в Лации готова принять предложение Турна.

Большая Медведица плыла в вышине над Тибром, над Этрурией. Листья лавра что-то шептали под легким ночным ветерком. А я вспоминала те три странные ночи в Альбунее, где над озерцами воды всегда висит слабый запах серы, особенно отчетливый в ночной тиши; мне тогда довелось поговорить с тенью умирающего человека, который на самом деле еще и не родился, которому было известно и мое прошлое, и мое будущее, который понимал, что у меня на душе, и знал, за кого мне нужно выходить замуж. Знал, кто этот истинный герой. Но здесь, сейчас, во дворе родного дома, все это казалось таким далеким и неясным, словно окутанным непроницаемой пеленой тумана, неким обманчивым сном, не имевшим ничего общего с реальной действительностью. Все, решила я, больше я об этом думать не стану! И никогда больше не вернусь в Альбунею!