Вангол - Владимир Прасолов Страница 26

Всё стало ясно,

мы переродились!

Смешенье крови в замкнутой среде.

С рожденья до седых волос

мы с чем-то воевали, бились,

а оказалось — не разобрались в самих себе!

Не разобравшись, мазали, чернили!

Без долгих разговоров под расстрел,

а оказалось, заживо мы гнили!

Не стало мудрецов, сбежали, кто успел!

Какая горькая судьбина!

От чистоты души народ

скотине вечно подставляет спину!

Сидит подлец на подлеце

и лозунги орёт!

А бедный наш народ везёт

и думает: хоть тяжко под ярмом,

но движемся вперёд!

Эй, барин-секретарь,

поправь подпругу, жмёт.

Сказали, сделали, и вновь по кругу.

В глаза уж друг не смотрит другу.

А колея всё глубже, всё тесней!

Уж ноги без обувки поднимаем,

поверив в то, что сверху им видней,

молчим и тащим воз, не понимая,

что гибнет русская земля, сгорая!

Мы не живём, а тихо вымираем!

Да, за такие стихи автору помажут зелёнкой лоб, это точно, думал Битц, решая, что делать. Он обязан был дать этому материалу ход, и тогда заключённого Егора Ивановича Прохорова, осуждённого за вредительство инженера-железнодорожника, особисты увезут из лагеря, и он уже наверняка никогда о нём не услышит. Так он и сделает, но не сейчас. Интеллектуалу Битцу хотелось увидеть этого человека и поговорить с ним. Изучая лицо заключённого по фотографии в деле, он увидел твёрдую волю, ум, решительный и мужественный характер Прохорова. Вызвав дежурного офицера, Битц дал распоряжение после ужина доставить к нему заключённого Прохорова. Около семи часов вечера в кабинет начальника лагеря вошёл высокий, широкоплечий мужчина с открытым взглядом серо-голубых глаз. Коротко остриженные волосы его были какого-то неопределённого тёмно-серого цвета, седина забелила виски. Грубовато слепленное лицо скрашивал широкий выпуклый лоб и крепкий, чуть выступающий подбородок. Тёмные круги под глазами и опущенные уголки тонких губ говорили об усталости.

— Заключённый Прохоров доставлен по вашему приказанию, — доложил дежурный и, подчиняясь жесту Битца, вышел из кабинета, тихо закрыв за собой дверь.

— Ну, здравствуй, Прохоров, присаживайся, вот папиросы, кури.

Битц, встав из-за стола, показал Прохорову на стул и положил пачку папирос на стол.

— Спасибо, гражданин начальник, но я не курю, а присесть можно, целый день на ногах. Слушаю вас, гражданин начальник, зачем меня вызвали? — глядя прямо перед собой, спросил Прохоров.

— Мне понравились твои стихи, Егор Иванович, вот решил лично с тобой познакомиться, люблю поэзию. Давно пишете?

— Что-то вы спутали, гражданин начальник, какие стихи в зоне можно написать, это к блатным вам нужно, там такие шедевры выдают, вся зона плачет.

— Спасибо, я поинтересуюсь и их талантами, только твои стихи мне почему-то больше по душе, Прохоров. Какие аллегории, а? Смешение крови, Прохоров, это когда брат сестру и детки дауны? Интересно, кого ты скотиной считаешь? Или ещё: это кто те подлецы, что лозунги орут? Хочешь, расшифрую так, как это сделают в особом отделе ГПУ? В этом тексте клеветнически излагается и оскверняется руководящая и направляющая роль коммунистической партии и её вождя, лично товарища Сталина. Авторство установлено будет мгновенно, даже без почерковедческой экспертизы. Вот взгляни. — Положив перед ним лист со стихотворением из письма, Битц внимательно посмотрел в глаза заключённого.

Прохоров, не читая, отодвинул от себя лист бумаги и, встретившись глазами с Битцем, произнёс:

— Вам не стыдно читать чужие письма, гражданин начальник?

— Стыдно, Прохоров, но служба обязывает. — Битц закурил. — Хочу понять, Прохоров, ты ведь умный и грамотный человек, зачем это тебе? Неужели ты считаешь, что вот такими стихами ты можешь что-то изменить? Разбудить эту безмозглую массу рабов, добровольно и радостно идущих с песней в бездну? Тебе сидеть ещё восемь лет, ну и сидел бы тихо, освободившись в сорок восемь лет, ещё можно будет пожить.

— Зачем?

— Что — зачем?

— Зачем жить, гражданин начальник, если кругом ложь? — Прохоров, взглянув на майорские петлицы начальника, продолжил: — Вы, гражданин начальник, серьёзно что-то хотите услышать и понять или просто решили поиграть со мной перед дальней дорогой? Разве вам мало того, что написано на этой бумаге? Мне кажется, на вышку уже потянет, поэтому ничего нового я вам уже не скажу.

— Ты прав, Прохоров, твоей писанины достаточно для вынесения тебе смертного приговора, но эта бумага пока лежит у меня на столе, и я действительно хочу понять мотивы твоих действий. Объясни, на что ты рассчитываешь.

— Хорошо, поговорим. Терять мне, собственно, нечего. Скажи честно, майор, кроме уголовников, в лагере все остальные действительно враги народа? Не отвечай, я сам скажу. Если это так, то все, кто ещё ходят на свободе, просто ждут своей очереди сюда. Причём и те, кто сажает и стережёт, тоже в этой очереди, и ты, майор, в ней, и твой нарком. Вне очереди только тот, кто определяет, что сегодня — плохо, а что — хорошо. То, что сегодня хорошо, завтра покажется ему плохо, и в очередь встанут ещё тысячи людей, делающих сегодняшнее «хорошо». Это же очевидно, это же происходит у всех на глазах, и все молчат. Кто-то, майор, должен говорить, если он считает себя человеком, а не рабом. Эти стихи — маленькая капля в море людской ненависти, которая накапливается, как вода в горном озере, сдерживаемая плотиной из страха, колючей проволоки и штыков. Я убежден, что придёт время, и эта плотина не выдержит, и тогда каждая такая капелька будет оценена потомками по достоинству. Сколько ты собираешься прожить, майор, что ты расскажешь своим внукам? Как гробил в лагере врагов народа? Уверен, к тому времени, если ты сумеешь сам избежать лагерей, ценности изменятся. Тебе придётся как-то объяснять им, почему тебе пришлось быть исполнителем преступной воли хозяина. Как ты это будешь делать, поймут ли тебя, подаст ли тебе руку честный человек, рождённый твоими детьми, или со стыдом отвернётся? Так или иначе, мы все отвечаем за грехи своих отцов и дедов. — Прохоров замолчал, опустив голову.

Молчал и Битц, пауза затянулась, за окном слышались окрики конвоиров и лай овчарок.

— Ну что ж, поговорили, спасибо за откровенность, Прохоров. На сегодня всё. Я подумаю, что с тобой делать, ещё побеседуем. Шум насчёт письма в бараке не поднимай, иначе его содержание пойдёт к особистам. Ты понял меня, Прохоров? — Майор, взглянув на понуро сидевшего зэка, нажал кнопку вызова конвоя. — Увести, — распорядился Битц. — Найдите мне старшего лейтенанта Макушева, пусть срочно зайдёт.

Когда дверь закрылась, Битц вытащил носовой платок и вытер лоб, он почему-то вспотел, хотя в кабинете было довольно прохладно. Да, поговорили, думал он, а ведь прав этот инженер, крутилось в мозгу майора. Испугавшись одной этой мысли, Битц закрыл лицо руками. Раздался стук в дверь, и она открылась.