Сердце бури - Хилари Мантел Страница 26

Она хотела подкраситься, но не хотела видеть пустоты и потерянности в глазах. Уже несколько лет они с Клодом спали порознь. Какая разница? Отчего вдруг она это вспомнила? Может быть, ей тоже потребовать перо и бумагу, чтобы рассчитать дефицит собственной жизни? Клод говорит, если так будет продолжаться, то к восемьдесят девятому году страну ждет крах и нас вместе с ней. Аннетта разглядывала себя в зеркале, непрошеные слезы застилали глаза, и она вытирала их носовым платком, которым раньше промокала с губ красное вино. Возможно, я выпила больше, чем следовало, возможно, мы все выпили лишнего, за исключением этого ехидного мальчишки. И что бы мне ни пришлось прощать в будущем, я никогда не прощу ему, что сегодня он испортил мой званый ужин и выставил Клода на посмешище. Зачем я схватила этот апельсин? Она, словно леди Макбет, уставилась на свою руку. Как, в нашем доме?

Когда Аннетта вернулась за стол – ощущая кровь под ногтями, – представление было окончено. Гости отвлеклись на птифуры. Клод вопросительно посмотрел на нее. Он выглядел довольным. Камиль больше не участвовал в разговоре и сидел, уставившись в стол. Выражение его лица, с которым он посмотрел на одну из ее дочерей, показалось ей неестественно серьезным. На остальных лицах читались неловкость и скованность. Подали кофе – черный и горький, как упущенные возможности.

На следующий день Клод вернулся к событиям ужина. Насколько полезнее проводить время так, чем просто сидеть за столом, заявил он. Если бы все светские обязанности были таковы, он никогда бы не роптал на их избыточность, и, кстати, не могла бы она снова пригласить того юношу, чье имя он запамятовал? Он был так мил и любознателен, какая жалость, что он заика; возможно, он просто медленно соображает? Надеюсь, впрочем, что юноша не составил превратного впечатления о работе казначейства.

Какая, должно быть, пытка, подумала Аннетта, будучи дураком, понимать, что ты дурак. И как повезло Клоду, что он этого не понимает.

На следующем званом ужине Камиль не позволял себе смотреть на нее так, как в прошлый раз. Они словно сговорились: больше никаких безрассудств. Так-так, подумала она, интересно.

Он заявил ей, что не хочет быть адвокатом, однако стипендия накладывает на него ограничения. Подобно Вольтеру, он желает зарабатывать на жизнь исключительно своим пером.

– Ах, Вольтер, – сказала она. – Меня тошнит от этого имени. Думаю, скоро писательство станет слишком большой роскошью, и нам всем придется подражать Клоду.

Камиль небрежным жестом отвел волосы от лица. Ей нравился этот жест: очень характерный, бессмысленный, но такой притягательный.

– Это только слова. В глубине души вы в них не верите. Вы думаете, все останется как есть.

– Позвольте мне самой решать, что лежит в глубине моей души.

Время шло, и ее начала тяготить неуместность их дружбы. И дело было не столько в его возмутительной молодости, сколько в нем самом. Его друзья были безработными актерами или подпольными типографами. Они обзаводились незаконными детьми, исповедовали радикальные взгляды, бежали за границу, когда полиция выходила на их след. Все это было бесконечно далеко от жизни, протекавшей в приличных гостиных. Аннетта предпочитала ни о чем его не расспрашивать.

Камиль продолжал бывать у них, больше не позволяя себе никаких выходок. Порой Клод приглашал его погостить в Бур-ла-Рен, где у них была земля и благоустроенный сельский дом. Вот и девочки к нему привязались, думала она.

За прошедшие два года они виделись постоянно. Ее друг, который знал, о чем говорит, намекнул ей, что Камиль педераст. Она не поверила, но отметила это про себя на случай, если Клод выскажет неудовольствие. Впрочем, с какой стати? Камиль скромный воспитанный юноша, которого принимают в доме. И между ними ничего не было.

Однажды она спросила его:

– Вы хорошо разбираетесь в полевых цветах?

– Не особенно.

– Люсиль сорвала в Бур-ла-Рен цветок и спросила у меня, как он называется. Я не знала, но сказала, что вы знаете все на свете. Я вложила цветок, – она потянулась за книгой, – в словарь и обещала спросить вас.

Аннетта устроилась подле него с большим словарем, куда запихивала письма, счета и все, что считала нужным хранить, осторожно раскрыла его, боясь, что содержимое разлетится по комнате. Аккуратно подцепив ногтем, он перевернул сухой, как бумага, листок и нахмурился.

– Вероятно, самый обычный сорняк, – сказал он.

Затем обнял ее и попытался поцеловать. Больше от изумления, чем из чувства долга Аннетта отпрянула, выронила словарь, и бумажки рассыпались по полу. Уместно было бы залепить ему пощечину, подумала она, но какое клише, к тому же сначала нужно встать с дивана. Ей всегда хотелось ударить мужчину по лицу, но желательно кого-нибудь покрепче. Момент был упущен. Она вцепилась в диван и, пошатываясь, встала.

– Простите, – промолвил он. – Это было чересчур прямолинейно.

Аннетта слегка дрожала.

– Как вы посмели?

Он поднял руку ладонью вверх:

– Аннетта, я вас хочу.

– Это невозможно, – сказала она, глядя на разлетевшиеся бумажки.

Его стихи лежали рядом со счетом от модистки, который она решила не показывать Клоду. А вот Камилю, подумала она, никогда бы в голову не пришло спрашивать, сколько стоит женская шляпка. Он выше этого и одновременно ниже. Она решила отвернуться к окну (хотя стоял такой же промозглый зимний день, как сегодня) и прикусила губу, чтобы не дрожала.

С тех пор минул год.

Они болтали о театре, книгах и общих знакомых, но на самом деле все разговоры вращались вокруг одного вопроса: когда она согласится с ним переспать. Она говорила то, что обычно говорят в подобных случаях. Он отвечал, что ее доводы устарели, так рассуждают люди, которые боятся самих себя, боятся быть счастливыми, боятся Господней кары, люди, задушенные пуританством и чувством вины.

Аннетта думала (про себя), что из всех, кого она знает, больше всех себя самого боится именно он, и не без оснований.

Она заявляла, что никогда ему не уступит, а спорить можно до бесконечности. Строго говоря, не до бесконечности, возражал Камиль, а до тех пор, пока мы не состаримся и не станем никому не нужными. Англичане занимаются этим в палате общин. На ее лице отразилось изумление. Нет, не тем, о чем она подумала. Если кто-то вносит закон, который вам не по нраву, вы встаете и начинаете излагать все за и против, пока депутаты не разойдутся или не закончится сессия. Это называется «заболтать закон» и может тянуться годами.

– С другой стороны, – заметил он, – я так люблю наши беседы, что готов проговорить с вами всю жизнь. Но, откровенно сказать, я хочу вас сейчас.

После того, первого случая Аннетта держалась с прохладцей, умело пресекая его поползновения. Нельзя сказать, что он рвался ее коснуться. И редко позволял ей коснуться себя. Если ему случалось нечаянно задеть ее, он всегда извинялся. Лучше так, говорил он. Трудно спорить с человеческой природой, и вечера порой тянутся так долго: девочки отправились навестить подруг, улицы опустели, в комнате слышен лишь стук часов и биение сердец.