Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов Страница 26

Святые угодники – покровители нашей эскадры хранили нас от жестоких штормов Гвинейского залива, столь частых в тех местах, по которым мы плыли, покинув Дакар. Пунктом назначения оказался залив в устье реки Габун, почти на самом экваторе, в нескольких всего лишь милях к северу от него. На этот путь, протяжением около 100 миль, нам понадобилось 12 дней, так как частые поломки механизмов то у одного, то у другого из кораблей заставляли всю эскадру уменьшать ход, а то и стопорить машину.

Переход от Дакара до Габуна ознаменовался на нашем корабле редким и в высшей степени неприятным событием. В жаркий день, какой только может выдаться у берегов экваториальной Африки, я и Модзалевский правили послеобеденную вахту. Все было тихо и спокойно. Командир отдыхал у себя в рубке. Модзалевский шагал взад и вперед по мостику, покуривая без помехи; я, вооруженный неизменной призмочкой, был тут же на мостике, прикидывая ^[76] от времени призму к глазу и докладывая вахтенному начальнику, как держится расстояние до «Бородина». На броненосце царила тишина послеобеденного отдыха.

Вдруг снизу до нас донесся громкий голос второго вахтенного офицера – прапорщика Титова, что-то выкрикивавшего возбужденным и взволнованным голосом. Мы перегнулись через поручень, чтобы посмотреть, что такое случилось, и увидели высокую, худую фигуру Титова, быстрыми шагами направлявшегося к трапу, ведущему к нам на мостик; он сильно жестикулировал руками и, увидев нас, крикнул:

– Подымайте же скорее сигнал «приготовиться к бою»! Разве вы не видите, что японцы уже совсем близко? – он показал рукой куда-то в сторону.

– Он сошел с ума; бегите скорее за Гаврилой Андреевичем, – сказал мне вполголоса Модзалевский, но я и сам уже догадался, в чем дело, и опрометью кинулся по трапу с противоположной стороны, чтобы не встретиться с направлявшимся к нам Титовым. Разыскав старшего доктора, я наскоро рассказал ему, в чем дело, и мы побежали с ним обратно на мостик, где застали Модзалевскаго, успокаивавшего страшно взволнованного прапорщика и уверявшего его самым спокойным тоном, что он давно уже видит японцев и что сигнальщики уже набирают сигнал о бое.

К большому нашему удивлению, Гавриле Андреевичу удалось без особенного труда уговорить Титова спуститься с ним вниз, и мы видели сверху, как они оба, под руку, мирно беседуя, удалялись по направлению к судовому лазарету. Сменившись с вахты, мы узнали о дальнейших перипетиях этой трагедии. Оказалось, что утихомирить свихнувшегося Титова было задачей, далеко не так легко разрешимой: очутившись в лазарете, он вдруг пришел в ярость и, бросившись на бедного доктора, принялся его душить. Не случись там фельдшера и санитаров, нашему Гавриле Андреевичу пришлось бы совсем плохо в железных руках обезумевшего Титова, и без припадка безумия, удесятерившего его силы, очень сильного человека. Фельдшеру и санитарам с большим трудом удалось вырвать беднягу доктора из рук сумасшедшего Титова, надеть на него сумасшедшую рубаху и привязать к койке. Он непрерывно кричал истошным криком, доносившимся до самых отдаленных уголков броненосца. Чтобы не беспокоить других больных, находящихся в лазарете, доктор распорядился поместить его в отдельную каюту, так называемый заразный лазарет, к счастью, к тому времени пустовавший.

Да не подумает читатель, что во время длинных переходов эскадры экипажи кораблей знали лишь обычную вахтенную службу и отдыхали от изнурительной работы на рейдах, во время угольных погрузок. Этот же самый уголь был нашим кошмаром не только на рейдах, но и в походах.

Я уже говорил, что в Дакаре мы погрузили двойной запас угля, завалив им жилую и батарейную палубы. Во время похода уголь кочегарами брался из угольных ям, т. е. с самого дна корабля. Таким образом, и без того сильно уменьшенная остойчивость броненосца должна была бы еще больше уменьшиться, если бы по мере опустошения угольных ям мы оставляли бы огромный дополнительный груз на такой высоте, как батарейная и даже жилая палубы. Поэтому было строжайшим образом предписано, по мере израсходования угля, досыпать угольные ямы с таким расчетом, чтобы они постоянно оставались бы полными, а батарейная палуба, а за ней и жилая, освобождались бы от излишнего груза. Таким образом, угольный кошмар не оставлял нас и на походе.

Трудно даже сказать, что было тяжелее: погрузка ли угля на рейде с транспорта на броненосец, или же перегрузка его из палуб в угольные ямы на походе? Единственное преимущество последней перед первой заключалось в отсутствии спешки и лихорадочной быстроты. Но условия работы были неизмеримо хуже. На походе, в открытом море, благодаря зыби, порты и иллюминаторы были большею частью наглухо задраены, и работать приходилось в такой температуре и дышать таким воздухом, что работу эту в больших дозах мог выносить только безгранично выносливый и здоровый русский матрос. Эта каторга не могла не отражаться и на настроении людей, ибо мы отдыхали лишь короткими урывками. Ведь, кроме вахт и неотложных работ с углем, шли в свою очередь и столь необходимые нам ученья, главным образом – артиллерийские. Наши команды, в смысле подготовки, оставляли желать много лучшего. Большинство команд Второй эскадры составляли ничему не успевшие научиться новобранцы и запасные матросы, основательно позабывшие старую учебу.

В обычное, т. е. мирное, время военные корабли русского флота во время плавания в тропиках придерживались в распределении судового дня так называемого тропического расписания. В отличие от обыденного корабельного расписания, в тропиках судовой рабочий день начинался раньше, но в самое жаркое время дня все работы, кроме самых неотложных, прекращались и команда отдыхала. На нашей эскадре о такой роскоши мы не смели и мечтать, и хотя судовой рабочий день и начинался ранее обычных 8 часов утра, об отдыхе в самые жаркие часы дня не было даже и речи. Злые мичманские языки не без остроумия говорили, что у нас вступило в силу и приобрело права гражданства «полярно-тропическое расписание».