Опимия - Рафаэлло Джованьоли Страница 25

Трибун этот, Лициний Север, в сущности, не расходился в мыслях с Павлом Эмилием и мог бы противопоставить закону своё вето, но его удерживали кое-какие сомнения относительно своих коллег-трибунов и боязнь оказаться непопулярным в народе.

Тем временем, пока Эмилий пытался склонить на свою сторону Лициния Севера, Марк Метилий, находившийся вместе с Гаем Теренцием Варроном в отделении Арниенской трибы, набирая новых сторонников своего предложения, увидел издалека, как доверительно беседует Эмилий с его коллегой, и быстро сказал Варрону:

— Спеши, Теренций; Павел Эмилий убеждает Лициния наложить вето на наш закон. Один ты можешь отговорить его. Беги, торопись, иначе все наши усилия будут напрасными.

Гай Теренций Варрон вышел из отделения Арниенской трибы и, рассеянно отвечая на приветствия, адресовавшиеся ему со всех сторон, скорым шагом направился к центру Марсова Поля, где продолжался упомянутый выше разговор.

Когда он добрался до этого места, Луций Павел, видимо, убедил Лициния Севера последовать его желанию и, уходя от трибуна, крепко пожал ему руку.

— Ты наложишь вето на предложение Метилия? — спросил трибуна подошедший Теренций.

— А кто мне может запретить это, если такова будет моя воля? — ответил обидчиво и с оттенком высокомерия трибун.

— Конечно, не я, достойный Лициний, не я, всегда ревниво и горячо защищающий в своей должности народного трибуна все прерогативы нашего ранга. Хотя должен бы сделать это ради нашей отчизны и твоей репутации.

— А кто тебе сказал, что для отчизны полезнее будет принятие предложения Метилия, чем моё вето?

Варрон понял, что Лициний достаточно расположен к мнению патрициев; если просто надавить на него, то можно только испортить дело. От такого ловкого и велеречивого говоруна, каким слыл Варрон, требовалось показать полезность и необходимость принятия декрета Метилия, и он поспешно добавил:

— И не то, чтобы я хотел, дабы ты по какой-то причине должен был отказаться от своих намерений. Слишком известны мне твоя добродетель и любовь, которую ты питаешь к Республике, Ты думаешь не так, как я считаю правильным, но из-за этого я не должен отказываться от чувств, нас связывающих. Не стоит больше говорить об этом, и пусть каждый поступает согласно своим убеждениям. Будь добр, скажи-ка мне лучше, как у тебя идут дела с Ветурией?

От этого вопроса даже глазные белки у молодого трибуна покраснели; взгляд его вспыхнул, и Лициний быстро ответил:

— О, не говори мне об этом, Теренций, не говори, ради Плутона! Как упрям этот гордый патриций, её отец Ветурий Филон, не давая своего согласия на желанную свадьбу с благородной девушкой. Я просто умру от отчаяния.

Лицо его стало бледным и печальным, а из груди вырвался глубокий вздох.

— А почему же ты не обратился ко мне?.. Так мало, значит, ценишь ты мою дружбу, что даже не веришь в меня, хотя знаешь, как любит и ценит меня Ветурий Филон?.. Я сломлю его упрямство, вступлюсь за тебя и уговорю отдать дочь тебе в жёны.

Сказав это, Варрон взял Лициния за руку, и тот весь просиял от радости при этих словах.

— Да, кстати... я должен поговорить с Ветурием... Он один из немногих патрициев, стоящих на нашей стороне в этой бескровной войне с леностью Фабия... Ну, не кручинься... Я позабочусь о смягчении твоего душевного горя... Пойду к Филону. Вон он стоит внизу, среди граждан Клавдианской трибы... Агитирует за декрет, предложенный Метилием... Прощай, Лициний.

И он ушёл, оставив молодого трибуна сильно поколебленным в его первоначальном намерении наложить вето на декрет коллеги Метилия, ибо он понимал, что, сделав это, он очень огорчил бы спесивого сенатора, в чью дочь он был безнадёжно влюблён.

Вскоре трубачи дали сигнал окончания жертвоприношений, которыми римляне привыкли начинать любые дела в своей общественной жизни; приступили к прениям.

Воцарилось глубокое молчание; секретарь комиций прочитал декрет, предложенный Марком Метилием в следующей редакции:

«Народные трибуны Марк Метилий, Элий Кальвин, Семпроний Тудитан, Гней Сервилий Цепион, Марк Сервилий Пульх, Марк Акилий Глабрион и Постумий Альбин, ради спасения Республики, просят: да будет угодно тридцати пяти трибам римского народа квиритов приказать, чтобы на этот один-единственный раз, отступая от обычаев, начальника конницы Марка Минуция Руфа уравнять в правах и власти с диктатором Квинтом Фабием Максимом Веррукозом на всё время продолжительности диктатуры последнего.

И пусть это — с помощью богов-покровителей Рима — будет угодно тридцати пяти трибам римского народа квиритов».

Одобрительным гулом встретило большинство чтение этого документа, который повторили в центре каждой трибы особые писцы. Когда трубачи следующим сигналом оповестили, что каждая триба ознакомлена с предложенным декретом, трибун Марк Метилий произнёс короткую, но пылкую речь, поддерживая своё предложение и приводя доводы в его пользу.

С речью против декрета на трибуну поднялся Луций Павел Эмилий, говоривший просто, но энергично, пытаясь показать, насколько предлагаемый декрет незаконен, несправедлив к великому гражданину и гибелен для Республики.

После Павла Эмилия слово взял Гай Теренций Варрон. Он говорил с огромным подъёмом, зажигательно и очень искусно. Он сказал, что не из ненависти к Фабию Максиму, а только ради спасения Республики трибуны просят, чтобы начальник конницы был уравнен в правах с диктатором — в качестве стимула для избавления последнего от апатии и неэффективности. Безнаказанно разграблены самые лучшие области Италии. Ганнибал с тридцатью пятью тысячами разноязычного сброда стал хозяином Самния и Кампании. Армия диктатора силой в пятьдесят тысяч латинских солдат не в состоянии положить конец бесчинствам карфагенянина. Едва лишь Фабий уехал из лагеря, как Минуций, человек более энергичный и менее ленивый, победил врага. Полагая Фабия человеком проницательным и осторожным, а также считая Минуция слишком пылким и отважным, мы бы уравняли одного и другого в правах командования, чтобы трусливая инертность одного была бы смягчена необдуманной храбростью другого, а когда названные качества гармонично слились бы в единое целое, это стало бы благом для Республики и привело бы к гибели Ганнибала.

Великолепной речи Гая Теренция Варрона горячо аплодировали близко стоявшие к нему люди; что же до находившихся в отдалении, то они, как ни напрягали слух, так ничего и не услышали.

Когда Варрон закончил говорить, трубач дал сигнал к голосованию; глашатаи, следуя приказам трибуна Метилия и преторов, созвавших комиций, объявили, что пришло время выбора. Глашатаи начали вызывать людей из Горацианской трибы, которой выпала первая очередь при голосовании. Было девять часов утра.

Гай Варрон из первых рядов своей трибы, Галереи, с трепетом смотрел на Лициния Севера: а вдруг тот использует высшее право трибунов ^[37], а вдруг наложит вето на закон... Но Лициний думал о любимой Ветурии и о неудовольствии, которое испытал бы Ветурий Филон, если бы декрет был отклонён; он посмотрел на Варрона, потом застыл на месте и смолчал.