Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика - Гиора Ромм Страница 25

Сопровождающих попросили покинуть комнату, где остались только Буазар, Саид и я. Швейцарец спросил, можем ли мы продолжать в таком составе или я предпочитаю остаться с ним наедине.

— Разумеется, наедине! — ответил я, и Саид, бросив на меня взгляд, вышел. Буазар вынул из портфеля три открытки Красного Креста и предложил мне написать моим близким в Израиле. Кому мне писать? Чьи имена назвать? Как дать им понять, что со мной происходит, не называя вещи своими именами? Как я смогу ободрить их и в то же время сообщить, что моя жизнь здесь совсем не сахар? Я взглянул на Буазара, и он сказал, что открытки будут проверены египтянами. На открытках было указано максимально допустимое количество слов — не больше двадцати пяти. Это означало, что нужно очень тщательно подобрать слова, чтобы получившееся сообщение оказалось кратким и содержательным. Я попросил поднос, на котором мне приносили завтрак, и сосредоточился на написании открыток. Я уверял, что здоров, — в любом случае, они ничем не могли мне помочь.

Я писал, как сильно мне их не хватает. Я напомнил Мирьям не забыть поменять масло в новом форде «Экспорт», купленном за несколько недель до того, как я попал в плен. В открытке родителям я упомянул двух своих братьев, назвав их не настоящими именами, а теми, что я придумал для них во время первого допроса, в первый день пребывания в тюрьме. Ури все еще находился на резервистских сборах, а Амикам начал срочную службу около года назад. Закончив, я передал открытки Буазару с надеждой, что они попадут в Израиль.

Буазар подошел ко мне очень близко и, глядя мне прямо в глаза, похлопал двумя пальцами одной руки по пальцу другой. В его взгляде я прочел вопрос: «Вас били, унижали?» «Самыми разными способами», — ответил я шепотом. Местами он попытался предупредить меня, что опасается, что нас подслушивают. Однако прямо сейчас меня это не слишком беспокоило. Волны чистой незамутненной радости накатывали одна за другой. Закончился семинедельный период, когда мне приходилось ограничиваться самым минимумом — жить, выживать, пытаться сохранить чувство собственного достоинства и верность своей стране и ее военно-воздушным силам. Насколько это было в силах, я выдержал все испытания.

Я спросил Буазара, как часто мы будем теперь встречаться. Он предположил, что это будет происходить раз в две недели. Поскольку я все еще был новичком во всем, что касается пребывания в плену, я верил всему, что мне говорили (по крайней мере, когда дело касалось хороших новостей), будучи уверенным, что так и будет. Святая простота! Тем временем Буазар заверил меня, что Красный Крест оплатит все мои покупки в тюремной лавке. Я уже представлял себе, как пошлю Османа купить мне шоколад и апельсиновую газировку.

Тут в голову мне пришла идея. Я сказал Буазару, что в следующем месяце у Мирьям день рождения, и попросил, чтобы представительство Красного Креста в Израиле послало ей букет цветов с небольшой весточкой от меня. Буазар обещал, что это будет сделано.

Встреча с Буазаром продолжалась около часа. Он попрощался и вышел. Я ожидал, что сейчас вернется Саид и что-нибудь скажет. Однако Саид не возвращался, а вместо него вошли двое охранников. Для меня они оставались невидимыми. Я все еще пребывал в эйфории от случившегося, пытаясь переварить то, что всего семь недель назад, когда я стал членом всемирного братства зависящих от Красного Креста, сама мысль об этом казалась мне совершенно нереальной. И вот теперь я считаю своим величайшим личным достижением, что, пусть и благодаря посредничеству третьей стороны, мне удалось почувствовать связь со своими близкими в Израиле. Я попытался отыскать в своем прежнем жизненном опыте что-то похожее на то, что чувствовал здесь и сейчас. Хотя я все еще оставался военнопленным в Египте, встреча с Красным Крестом казалась мне величайшей победой, добытой в тяжелейшем бою. В прошлом мне доводилось бывать в непростых ситуациях, из которых я порой выпутывался только благодаря огромному везению. Однако ни одна из этих схваток не могла сравниться с глубоким и полным одиночеством, в котором мне пришлось сражаться на протяжении последних сорока девяти дней.

Рядом не было никого, с кем я мог бы поделиться нахлынувшими чувствами. Поэтому мне нужно было вернуться к прежнему состоянию тотального самоконтроля. Единственными, кого я видел, оставались медсестры, приносившие мне еду, и охранники, все время находившиеся в моей палате.

Я понятия не имел, закончилась или нет моя тюремная эпопея. Где я теперь буду? Двое моих охранников играли в нарды. Я поднял голову и попытался наблюдать за игрой. Охранник с подстриженными усами спросил, умею ли я играть. Я ответил, что да, и он тут же принес мне доску, поставил ее на столик у моей кровати, поставил шашки и бросил кости отточенным движением, которому позавидовал бы цирковой жонглер. Мы начали игру.

В своей эскадрилье я никогда не считался сильным игроком в нарды. Однако вы не поверите, но первую партию я выиграл. Мы начали вторую. Молодой охранник подошел и сел перед своим усатым коллегой, как ученик перед учителем. Мой соперник размашисто бросал кости. Иногда он опускал руку ниже стола и выбрасывал кости снизу так, чтобы они ложились точно в центре доски. Иногда он вращал руками над головой и лишь после этого бросал кости. Я с восхищением наблюдал за этой акробатикой и мысленно отметил, что, как только вернусь в Израиль, непременно опишу все эти движения механикам эскадрильи из наших ангаров, поскольку игра в нарды является там обязательной частью программы.

Во второй партии я победил еще более убедительно. Настроение моего усача переменилось. Я понял, что оскорбил не только его честь, но и честь Египта, и в результате без всякой необходимости нажил себе дополнительные неприятности. Мне совершенно не нужно было превращать игру в национальное противостояние. Поэтому я сделал все возможное, чтобы проиграть следующие четыре партии. Я должен был проиграть не меньше четырех раз, ибо только после четвертого поражения удалось нам восстановить дружескую атмосферу. Теперь усач мог вернуться в свой угол для охранников явным победителем.

Молодой страж остался и заговорил со мной. Он действительно оказался студентом университета Аль-Азхар ^[38], где он изучал психологию. Он никогда не был в Израиле, однако, разумеется, слышал о карте в кнессете, на которой Израиль простирается от Нила до Евфрата. С какого-то момента я почувствовал себя одним из разъездных лекторов Еврейского агентства, которые, выступая перед разными еврейскими общинами, раз за разом рассказывают одни и те же истории, слышат одни и те же вопросы и дают на них одни и те же ответы. Однако на этот раз мне не хватило терпения, чтобы сыграть эту роль, и наш разговор пошел на посадку практически сразу после взлета.

Хотя свет в комнате выключили, я все-таки никак не мог уснуть. Снова и снова я проигрывал в памяти встречу с Буазаром. Я начал думать, что не извлек из него всей информации, которую мог бы получить. Возможно, я не спросил обо всем, о чем мог бы спросить. Возможно, не сумел передать через него все, что мог и должен был передать. Однако теперь это было переливанием из пустого в порожнее. Я лежал в темноте, пока наконец меня не сморил сон.