Моя столь длинная дорога - Анри Труайя Страница 25

– В сущности, Этьена Мартена возвращает к жизни его мать, семья. Вы как романист, я думаю, придаете очень большое значение семье.

– Семья образует особый, замкнутый в себе мир, со своими привычками, традициями, приязнями и неприязнями, своим запахом и теплом, своими преданиями и своим языком. В этой насыщенной атмосфере люди связаны таинственными нитями. Любое душевное движение одного из членов семьи немедленно отзывается в душе других. Анализ этой взаимозависимости необычайно увлекает. Конечно, писателю интересен и отдельно взятый индивид, но гораздо глубже постигаешь его, изучая в определенной среде – в его собственном соку! Ведь человек формируется в детстве. Только там, где его корни, – в родном доме, среди своих близких, – человек всегда остается самим собой. Этьен Мартен без своей матери, без тесной квартирки, в которой они живут, без привычного стука ее швейной машинки уже не был бы Этьеном Мартеном.

– Есть ли второй – психоаналитический – план в ваших романах?

– Может быть… Не знаю… И не хочу знать… Боюсь, обдуманное применение психоанализа вредит писателю. Автор, конструирующий своих героев в соответствии с точными данными психоанализа, рискует превратить их в пациентов. Вместо того чтобы показать своих героев как живых людей – противоречивых, непоследовательных, непостижимых, – он делает из них носителей какой-нибудь навязчивой идеи. Они перестают быть людьми, терзаемыми комплексами, и превращаются в комплексы, воплощенные в людей. К ним словно бы пришпилены медицинские ярлычки. И действуют они в соответствии с предписаниями пресвятой науки. Отсюда неизбежная опасность нарочитости и заданности. Не сомневаюсь, психоанализ плодотворен для некоторых писателей. Что касается меня, я не подбираю ключей психоанализа к моим персонажам. Я предпочитаю их неразгаданными. Пусть потом читатель сам угадывает в их поступках подсознательные побуждения, открытые теоретиками фрейдизма. Мое же дело не подыскивать логичные объяснения иррациональным явлениям, а вдохнуть жизнь в фантомы, населяющие мое воображение.

– И эти фантомы совсем разные, если судить по вашим книгам, выходящим одна за другой. После трилогии «Пока стоит земля» вы в 1952 году выпустили роман «Снег в трауре» – историю несложного, но непримиримого конфликта между двумя братьями. Свежий ледяной ветер горных вершин разогнал застойный воздух парижской квартиры. В юности вы занимались альпинизмом?

– Нет. Впрочем, подъем в горы и снег, по-моему, второстепенны в этом повествовании. Здесь важно столкновение двух братьев: бывшего проводника в горах Исая, сурового и простодушного, и Марселина, хитрого и развращенного. Мне давно хотелось сделать центральным эпизодом какого-нибудь романа такой вот внезапный взрыв ненависти в добром и смиренном существе против брата, долго его подавлявшего своим умственным превосходством. Но у меня не было ни сюжета, ни фона. Где произойдет драма? В какой среде? В какой стране? В какую эпоху? С другой стороны, меня поразила авария самолета компании «Малабар-Принцесс», происшедшая в ноябре 1950 года: он летел из Индии и упал на склоны Монблана. Сначала воздушная катастрофа и два брата, столь несхожие между собой и жившие под одной крышей, никак не связывались в моем сознании. И вдруг однажды ночью эти темы соединились. Я не оговорился: именно ночью, ибо весь сюжет «Снега в трауре» от начала до конца сложился во мне в том промежуточном состоянии, которое отделяет обычно бодрствование от сна. Во власти своего рода галлюцинации – она никогда больше не повторялась – я пережил последовательно, одну за другой, все главы романа от первой до последней. Все мне далось сразу: лица и пейзажи, характеры и перипетии. Мне предстало видение из романа, ни одна строчка которого не была написана: призрак с обмороженным лицом, в покрытой ледяной коркой одежде, затерянный среди снегов. Единственное живое существо посреди неподвижной, неподвластной тлению, вечной пустыни, он проходил передо мной своей неуклюжей походкой. Все было мертво вокруг него, и сам он не был уверен в своем присутствии в мире живых. Удивительная особенность: в этом сновидении не было красок, только черное и белое. Мне оставалось как можно точнее перенести на бумагу всю эту фантасмагорию: малейшие ее подробности отчетливо запечатлелись в моей памяти. В то же время я не хотел отягощать мою историю дешевыми живописными эффектами. Главное, пусть не вздумают видеть в «Снеге в трауре» роман, вдохновленный альпинизмом и прославляющий мастерство какого-то горного проводника. Моей целью вовсе не было оживить несколько расхожих персонажей и воспользоваться ими как предлогом для описания «зимнего героизма». Я запретил себе приносить психологию героев в жертву рассказу об их восхождении на гору. В романе «Снег в трауре» главное траур, а не снег.

– Допустим, «Снег в трауре» не был классическим романом об альпинизме. Но раз вы сами не были альпинистом, вам нужны были какие-то материалы.

– Это было несложно. Сначала я прочел много специальной литературы по альпинизму. Потом мы, Гит и я, поехали в Шамони – высокогорный зимний курорт у подножия Монблана в департаменте Верхняя Савойя. Она раньше долго жила в этих краях, хорошо их знала и говорила о них с большой нежностью. Она познакомила меня с бывшим проводником Люком Турнье, и я рассказал ему историю моих героев. Вместе с ним мы изучили этап за этапом, шаг за шагом путь в горы Исая и Марселина. Я старательно записывал самые мелкие его указания. Он познакомил меня с другими проводниками, и они тоже помогали мне своими советами. Люк Турнье водил нас и в далекие прогулки. Благодаря ему я научился понимать жизнь в долинах. Я провел здесь всего несколько дней и, не будучи альпинистом, был покорен этим краем, величественным, суровым, загадочным. Мне все здесь нравилось: гордые вершины утесов и молчаливые, мужественные жители, вечные снега и глухие деревушки. А до чего милы эти приземистые нескладные домики – маленькие крепости, защищающие от холода, с их пологими, покрытыми толстым слоем снега крышами, с высокими каминными трубами, из которых по вечерам вьется дымок. Толкаешь дверь, входишь внутрь, различаешь в полумраке длинный выскобленный добела бревенчатый стол, на столе – миску с похлебкой, встречаешь взгляд старика. Этот старик, с виду обычный крестьянин, был когда-то проводником, на его счету восхождения на самые недоступные пики от Грепона до Ла Верта, подъемы на вершины Доломитовых гор, – героическое и полное опасностей прошлое. Люк Турнье пытается навести беседу на те давние походы, но старик пока отмалчивается. На его лице выделяются влажный рот, глаза, спрятанные в сетке морщин. Он посасывает трубку, тихо посвистывая, и время от времени роняет несколько слов о погоде – она портится, об урожае – он рассчитывает продать его парижанам, или о сыне – он не доволен жизнью в Лионе и собирается вернуться в родные места. В очаге пылает огонь. Воздух пахнет сеном, коровником, дымом. Кисловатое белое вино наполняет стаканы. Мерно, с глухим стуком двигается маятник стенных часов. Наконец неохотно старик соглашается поведать нам свои воспоминания. Он не очень хорошо понимает, что интересного может найти в его истории этот называющий себя писателем чужестранец. Но раз Люк Турнье просит его продолжать… Я с жадностью ловлю каждое его слово. Исай и Марселин обретают облик, крышу над головой, домашний очаг – подобие подлинной жизни. Позже Люк Турнье увлекает нас на поиски стада баранов, пасущегося в горах. И здесь, среди мягких комочков шерсти, дрожащего блеяния, кротких взглядов новорожденных ягнят, я снова вместе с Исаем. Гит берет одного ягненка на руки. Он пугливо тянется к ней нежной мордочкой. Она поглаживает его шелковистый животик. В его шерстке застряли травинки, мерзлые колючки, дохлые насекомые. Он тихонько жалуется. Овца-мать отделяется от стада и, встревоженная, подходит к нам. В созерцании этой мирной картины мне вдруг открывается абсурдность шумной и нервной жизни большого города… В Париж я вернулся, влюбленный в горы, и тотчас принялся за книгу. Закончив работу, я показал рукопись для проверки точности описаний технических деталей опытному альпинисту Пьеру Алену.