Повседневная жизнь Москвы в Сталинскую эпоху. 1930-1940 года - Георгий Андреевский Страница 25

Коль скоро мы заговорили о почте, вспомним и о голубях. 19 декабря 1941 года, когда немцы находились от Москвы так близко, что не только голубь, но и воробей мог долететь, комендант Москвы приказал: «В целях недопущения использования враждебными элементами голубей, находящихся у частных лиц, приказываю в трехдневный срок сдать голубей в Управление милиции (ул. Петровка, 38). Лица, не сдавшие голубей, будут привлечены к ответственности по закону военного времени».

Голубятники потянулись на Петровку. Говорили, что какой-то известный эстрадный артист принес туда пять каких-то белых птичек, которые летали хвостом вперед, но их у него не приняли. Брали на Петровке только почтовых голубей.

22 декабря прием голубей прекратился. Девать их, наверное, было некуда, да и как в этой спешке отличишь почтового голубя от обыкновенного чеграша?

Расставаться москвичам в те дни приходилось не только с голубями. 25 июня вышло постановление Совнаркома о сдаче населением радиоприемников и радиопередающих устройств. Непослушных ждала уголовная ответственность по статье 59-6 УК РСФСР.

Вообще, статья 59-6 Уголовного кодекса на первый взгляд выглядела довольно безобидно: «Отказ или уклонение в условиях военного времени от внесения налогов или от выполнения повинностей». Она могла повлечь за собой наказание в виде «не менее шести месяцев лишения свободы», если б не маленькое дополнение: «а при особо отягчающих обстоятельствах, вплоть до высшей меры социальной защиты – расстрела, с конфискацией имущества».

Уголовная ответственность вводилась и за неисполнение повинностей военного времени и, в частности, за уклонение от передачи автотранспорта для нужд фронта, за уклонение от уплаты налогов и, в том числе, специального военного налога, а также за уклонение от сдачи государству велосипедов, мотоциклов, радиоприемников и радиопередающих устройств и призматических биноклей. Все эти вещи были необходимы фронту.

Нарушение законов военного времени жестоко каралось. Евдокия Сумарокова, например, получила семь лет за то, что продавала соседям хлебные карточки своих детей и сожгла в печи мебель эвакуированных соседей, переданную ей на хранение.

Не пожалели и Зайцева, который, «проживая, – как писал трибунал в приговоре, – на территории, оккупированной немцами, на поле боя обирал убитых красноармейцев, забирая махорку, деньги, белье». Получил он за это шесть лет, и никто ему наказание не снизил.

Суровость военных законов выражает собой нервное напряжение эпохи и равнодушие к отдельной личности ради благополучия всех. О том, как судьба играет человеком, следует из истории, произошедшей перед самой войной с заключенным камеры № 32 Таганской тюрьмы, Иваном Петровичем Буланцевым. Подобралась тогда в этой камере веселая компания: Буланцев, Лямин, Миронов и Кряжев. И стала она отравлять жизнь сокамерникам. То спящему «велосипед» устроит, то набьет кому-нибудь папиросу серой от спичек, то еще какую-нибудь гадость выкинет. Ну а Буланцев, так тот вообще обнаглел: подойдет, бывало, к какому-нибудь сокамернику, когда тот ест или газету читает, встанет поближе и ка-ак (выразился потом на допросе зэк Дворянинов) «выпустит кишечные газы»! Заключенные эти безобразия долго терпели, но потом им надоело, и они стали жаловаться начальнику тюрьмы Коврейну, однако тот никаких мер не принимал. Пустяки его не интересовали. Только после того как жалобщики заговорили об антисоветских высказываниях Буланцева и его друзей (сами они до этого дошли, или их оперативники надоумили – неизвестно), машина правосудия наконец заработала. Оказалось, что хулиганы порочили Красную армию, говорили, что порядки в ней невероятно тяжелые, кормят солдат плохо, одевают и обувают во что попало, а по окончании службы и эту несчастную одежду отнимают, и демобилизованные возвращаются домой оборванными и раздетыми, словно из тюрьмы.

Особенно ярко описывали зэки высказывания Буланцева. Он, оказывается, говорил, что служить в германской армии в тысячу раз лучше, чем в Красной, что в Советском Союзе народ живет плохо, голодает, а правительство вывозит продукты в Германию, что при царе и при Гитлере жить лучше, чем при Сталине. Буланцев, если верить его сокамерникам, мечтал о том, чтобы Гитлер пошел на нас войной и бросил бомбы на Таганскую тюрьму. Тогда начальники и вохры попрятались бы, уверял Буланцев, а они, зэки, взломали бы камеры, вооружились и побили бы весь тюремный надзор. Потом в Москву пришел бы Гитлер, и зажили бы они, как люди.

Все эти показания были запротоколированы и подшиты в дело, а дело направлено в Московский городской суд. Буланцева с компанией перевели в Бутырскую тюрьму. Кончался май 1941 года. Буланцев ждал свой червонец и не унывал. Но тот самый Гитлер, которого он, если верить сокамерникам, так хвалил и прихода которого ждал, подложил ему большую свинью: 22 июня, не дождавшись, когда Буланцеву вынесут приговор, он начал войну. Нетрудно себе представить, как стали после этого восприниматься судьями высказывания Буланцева. Короче говоря, 2 июля 1941 года суд приговорил Буланцева к расстрелу. Верховный суд оставил приговор без изменения. А ведь в сущности, если отбросить глупости, которые болтал Буланцев, и то до войны, то что остается? Выпускание газов. Не маловато ли для смертного приговора?

Не знаю, дошли ли до руководства армии и страны высказывания осужденных камеры № 32 об изъятии у военнослужащих формы, но вскоре в этой части для воинов Красной армии было сделано послабление. В Закон о всеобщей воинской обязанности добавили пункт, согласно которому выданное им обмундирование переходило в их собственность и по окончании войны сдаче не подлежало. Может быть, кто-то уже тогда понял, что возвращать будет нечего.

Белье и обмундирование на войне быстро приходили в негодность. Их нужно было чинить, поэтому на московских предприятиях и в учреждениях была организована такая починка. Работники ресторана «Метрополь», например, за войну починили семнадцать тысяч единиц военного обмундирования!

Жизнь, обычная жизнь большого города, продолжалась. Все лето 1941 года на его улицах и площадях продавались мороженое и газированная вода. Люди ходили в театры, в кино, смотрели фильмы «Щорс», «Если завтра война», «Шел солдат с фронта», «Профессор Мамлок», «Болотные солдаты», «Семья Оппенгейм», «Боксеры». В летнем театре «Эрмитаж» на Петровке, совсем как в мирное время, пел Козин, танцевали Анна Редель и Хрусталев, острил Дыховичный, смешили публику Миров и Дарский. В ЦПКиО им. Горького работал цирк шапито и выступала большая человекообразная обезьяна по имени Чарли. Чарли ездил на велосипеде, жонглировал всякими штуками, строил рожи и думал про себя: «Какого лешего забрался я из своих джунглей в эту даль, где вместо бананов бомбежки!»

И все же жизнь заставила людей во всем мире взглянуть теперь на Москву другими глазами. Из центра коммунистической пропаганды она превратилась в надежду и опору Запада. Правда, надежда эта казалась не столь значительной. Московский корреспондент «Ассошиэйтед Пресс» Генри Кассиди в своей книге «Москва 1941–1943 гг.», вышедшей в Лондоне в 1946 году, писал: «По мнению французских консьержек, Советский Союз сможет оказывать сопротивление немцам не более трех месяцев. Такого же мнения была и иностранная колония в Москве».