Демографическая история Европы - Массимо Ливи Баччи Страница 25

Источник: Del Panta L., Le epidemie nella storia demografica italiana, Loescher, Torino, 1980.

Имеются общие данные о потерях от чумы в XVII в. Бирабен подсчитал, что число умерших от чумы во время четырех эпидемических циклов, поразивших Францию (в ее теперешних границах) между 1600 и 1670 гг. и охвативших территории разной протяженности, колеблется от 2,2 до 3,4 млн чел., не считая 44 млн умерших по иным причинам. Таким образом, чума «добавила» от 5 до 8 % к общему «ожидаемому» числу умерших. Сама по себе эта цифра может показаться относительно скромной для столь опустошительного поветрия, но это всего лишь иллюзия. Если признать, что французское население в отсутствие чумы могло бы прирастать на 3 ‰ в год за означенные семьдесят лет (между 1550 и 1750 гг. прирост составлял около 1 ‰), получается, что чума пожрала почти весь (90 %) естественный прирост по «высокой» оценке Бирабена, или половину его по «низкой» оценке. Тормозящее воздействие чумы очевидно.

Для Неаполитанского королевства (без Сицилии) опустошения, произведенные в 1656 г., составили 900 тыс. умерших, при численности населения около 4,5 млн чел. Более обстоятельны подсчеты, сделанные Чиполлой для Центральной и Северной Италии, где чума свирепствовала в 1630–1631 гг.: потери от болезни составили 1,1 млн чел. при населении в 4 млн. Если предположить, что в последующий период население может восстанавливаться с постоянными темпами прироста 1 % в год (отметим, что такие темпы прироста никогда не поддерживались долгое время в Западной Европе, даже в Англии в благоприятную Елизаветинскую эпоху), простой арифметический подсчет покажет, что уровень населения, имевшийся до чумы, может быть достигнут через 32 года, или через 64 года, если мы примем более реалистичную скорость восстановления в 5 ‰.

Вышеприведенные оценки относятся к крупным территориальным единицам. Более точные данные — настоящая статистика смертных случаев от чумы — доступны по отдельным городам начиная с XVI в. Приведем несколько примеров, от более близкого времени к более отдаленному: в Москве в 1771–1772 гг. было зафиксировано более 50 тыс. смертей, т. е. около 20 % населения; в 1720–1721 гг. чума уничтожила половину населения Марселя и Экса и около четверти населения Тулона; Великая чума в Лондоне 1665 г. — которая была не самой сильной — унесла 69 тыс. жизней, около одной шестой населения, в то время как предыдущие крупные вспышки (1625, 1603, 1593, 1563 гг.) уничтожали в среднем по одной пятой населения города. Вернувшись к более близким временам, вспомним, что итальянские города за два последних цикла чумы, 1630–1631 и 1656–1657 гг., теряли в среднем по 36 % населения; Аугсбург, пораженный дважды за короткое время, в 1627–1628 и в 1632–1635 гг., потерял от 21 до 30 % населения; а пять крупнейших эпидемий, от которых в XVI–XVII вв. пострадала Барселона, стоили ей от 12 % (1507 г.) до 45 % (1653 г.) населения. Этот список, демонстрирующий сокрушительные потери, нанесенные чумой городам, можно продолжить. В Лондоне, который постепенно становится крупнейшим городом Европы, смертные случаи от чумы, подсчитанные в Bills of Mortality и приведенные Джоном Граунтом, достигают 150 204, то есть 21 % от 714 543 умерших за период с 1604 по 1665 г. Разумеется, эпидемии в городах не обязательно повторялись с такой частотой, как в Лондоне; верно, однако, и то, что практически не существовало городов, которые бы на протяжении столетия миновала чума, и что при отсутствии иммиграции требовались десятилетия, чтобы пополнить нанесенные ею опустошения.

А что творилось в деревнях и в изолированных регионах? По этому поводу выдвинуты две противоположные гипотезы. Первая основывается на общем положении, гласящем, что чума, как и другие заразные болезни, с большей легкостью распространяется в густонаселенных областях, особенно если вспышка вызвана новым заражением извне. Естественно, что кроме плотности населения (она несомненно важна в случае легочной чумы, передаваемой от человека к человеку) следует учитывать не обязательно соотнесенную с ней численность популяций крыс и паразитов. Вторая гипотеза заключается в том, что именно в городах (вспомним Лондон), где чума являлась эндемической, поскольку крысы были ее постоянными носителями, их сопротивляемость резко повысилась в результате отбора, и наконец появилась популяция крыс, которые, будучи бациллоносителями, не погибали, а значит, не вынуждали блох переходить на человека, что приводило к хорошо известным последствиям. В сельской местности такой отбор не мог иметь места, крысы оставались уязвимыми для чумы, обычно поступавшей из городов, и с легкостью передавали ее людям. Пусть специалисты оценят по достоинству эти две гипотезы, не обязательно отрицающие одна другую, и их научную ценность. Но история чумы не предоставляет решающих доказательств в пользу разной степени заражения в городах и в сельской местности. Если для чумы в Провансе и Лангедоке в 1720–1721 гг. можно вывести обратную связь смертности с численностью населенных пунктов, то малонаселенной Норвегии — где самыми крупными населенными пунктами были деревни — чума нанесла больше вреда, чем другим, более урбанизированным странам. В первый век чумного поветрия в Европе потери, понесенные сельской местностью — выразившиеся в уменьшении количества очагов и в исчезновении деревень, — были таковы, что гипотеза о более тяжелом положении в городах кажется малообоснованной. Во всяком случае, массовые потери населения на всем континенте, где менее одного человека из десяти жили в сколько-нибудь значительном населенном пункте, большей частью обусловлены уничтожением сельского населения.