Если бы я была королевой. Дневник - Мария Башкирцева Страница 25

С негодованием вспоминаю Фачотти, Фости, Кресчи.

Стены гостиной увешаны сплошь портретами самых знаменитых и великих певцов с самыми дружескими дарственными надписями.

Наконец часы бьют четыре, англичанка уходит. Я чувствую, что дрожу, у меня слабеют силы. Вартель жестом приглашает меня войти.

Я не понимаю.

– Входите же, барышня, входите, – произносит он.

Вхожу, следом за мной обе мои покровительницы, но я прошу их вернуться в маленькую гостиную, потому что при них я стесняюсь, а мне и без того страшно.

Вартель очень старый, а аккомпаниатор довольно молод.

– Вы читаете ноты?

– Да, сударь.

– Что вы можете спеть?

– Ничего, сударь, но я спою гамму или вокализ.

– Г-н такой-то, возьмите один из вокализов! Какой у вас голос? Сопрано?

– Нет, сударь, контральто.

– Поглядим. <…>

Набрасываюсь на вокализ, сперва дрожа, потом со злостью, а под конец уже с удовольствием. <…>

– Ну, – изрек Вартель, – у вас скорее меццо-сопрано. Ваш голос еще станет выше.

– Что скажете, г-н Вартель? – спросили дамы, входя в комнату.

– Скажу, что голос есть, но знаете, нужно много работать. Голос совсем молодой, он будет расти, развиваться вместе с барышней. Материал есть, орган есть, нужно работать.

– Вы полагаете, господин Вартель, это имеет смысл?

– Да, да, нужно работать.

– А голос хорош? – спросила г-жа де Музе.

– Будет хорош, – отвечал он спокойно, с равнодушным и сдержанным видом, – но надо его развить, поставить, обработать, а это большой труд.

– Но в конечном счете это имеет смысл?

– Да, да, нужно работать!

– Я плохо пела, – сказала я наконец. – Я так боялась!

– Ну, барышня, нужно привыкать, нужно преодолеть этот страх: на сцене он будет очень некстати.

Но я была в восторге от всего, что он сказал: для бедной девицы, от которой ему не приходится ждать никакой выгоды, это очень много. Я привыкла к лести, и этот суровый, наставительный тон обдал меня холодом, но я сразу же поняла, что Вартель доволен. Он сказал: «Нужно работать, голос хорош» – это уже очень много. <…>

– Вы брали уроки? – спросил Вартель.

– Нет, сударь; вернее сказать, только десять уроков.

– Так. Ну что ж, нужно работать. Можете спеть романс?

– Я знаю одну неаполитанскую песню, но у меня нет нот.

– Песню Миньоны! – крикнула тетя из другой комнаты.

– Прекрасно, спойте песню Миньоны.

Покуда я пела, на лице Вартеля, отражавшем сначала только внимание, запечатлелось сперва легкое удивление, потом изумление, а потом он пустился кивать головой в такт, улыбаться и чуть ли не подпевать. <…>

– Сколько времени понадобится, чтобы обработать этот голос? – спросила г-жа де Музе.

– Видите ли, сударыня, это зависит от ученицы: бывает, что продвигаются очень быстро, была бы понятливость.

– Понятливости ей не занимать.

– Тем лучше! Тогда дело облегчается.

– И все-таки, сколько же времени?..

– Чтобы окончательно поставить и обработать ей голос, нужно три года работы… да, три года усердной работы, три года! <…>

Я должна учиться у Вартеля. А как же Рим? Подумаем… Поздно, допишу завтра.

<…>

Пятница, 21 июля 1876 года

<…>

Жорж знаком с Полем де Кассаньяком ^[48] и предложил представить его мне. Я, идиотка, отказалась!

Сегодня вечером напишу милейшему пьянице, чтобы «во имя Неба» привел ко мне знаменитого бонапартиста.

Поль де Кассаньяк со дня на день станет главой партии Императора. Хочу его знать, жить в Париже и собирать у нас дома бонапартистов. Надо только сообщить о моем умонастроении Кассаньяку. Я вся загорелась этой идеей. Вот моя жизнь!

<…>

Понедельник, 24 июля 1876 года

Ах!

Тетя ушла, я читала внизу, в гостиничном салоне, мне пришло в голову подняться в номер; поднимаюсь, нахожу письмо от Музе. Не знаю, давно ли оно пришло, но на всякий случай я бросилась к графине, и, когда я была уже на верхней ступеньке лестницы, из гостиной вышли два господина.

– А, это Муся, – сказала г-жа де Музе.

– Да, это я.

– Входите же; господа, вернитесь!

Я опустилась на канапе, вся запыхавшись, но сперва мне представили г-на Поля де Кассаньяка и г-на Блана.

Г-жа де Музе представила меня Полю де Кассаньяку, он очень высок, темноволос, глаза итальянские; был бы хорош собой, но несколько полноват и… как бы это сказать… у него слегка перекошен рот, что портит все лицо, от природы правильное и благородное.

Он на меня взглянул с большим вниманием.

– Мадемуазель, – медленно сказал он наконец, – я иду прямо к цели, часто это получается у меня грубо, но уж воспринимайте это, как вам угодно. Вы изъявили желание со мной познакомиться; многие до вас пробовали то же самое, но я не поддался. И если бы мне просто сказали, что вы – хорошенькая, изящная, остроумная молодая девица, я бы не поддался, нет, это меня не трогает! Но мне о вас сказали такое, что мне очень захотелось с вами познакомиться. Мне стало очень любопытно. Мне сказали, что вы совершенно не такая, как все.

– Только о вас и говорили, чудовище! – вставила графиня.

– Что вы совершенно исключительная натура, – продолжал Кассаньяк.

– Я уверена, – сказала я, – что графиня наговорила вам обо мне слишком много хорошего, и я на нее сержусь, потому что теперь вы будете разочарованы в ваших надеждах.

– Не берусь судить, мадемуазель, после нескольких натянутых фраз невозможно делать выводы, но надеюсь иметь честь познакомиться с вами ближе, и тогда…

Я была взбудоражена assai ^[49] и говорила мало, опасаясь сказать что-нибудь не то. <…>

После обмена первыми фразами Кассаньяк говорил еще; он говорил о себе как о другом человеке, описывал свои достоинства, положение, храбрость, гордыню, тщеславие, честолюбие, самомнение, свои мысли по разным поводам, о любви, о женском образовании, принимал позу то Катона, то Матамора ^[50]; Катон умерялся в нем благородной галантностью, Матамор – истинным мужеством. Во всем презирая общие места, он говорил так веско, что его слова звучали правдиво, как искренние его суждения, и на них невозможно было отвечать, как обычно отвечают молодым людям, над ними нельзя было смеяться, и они внушали доверие.