Последняя гавань Белого флота. От Севастополя до Бизерты - Николай Черкашин Страница 25

В научной библиотеке Военно-морской академии я встретил человека, с которым давно искал случая познакомиться,— профессора, капитана 1-го ранга в отставке Николая Александровича Залесского (ныне уже, увы, покойного). Николай Александрович с 1925 года собирал фотографии кораблей и судов русского военного флота. Он-то и предложил мне заглянуть в сборник ЭПРОНа за 1934 год, где была помещена редчайшая фотография, сделанная в последние годы морской жизни «Святого Георгия». Оказывается, корпус устаревшей и разоруженной субмарины. Экспедиция подводных работ особого назначения (ЭПРОН) использовала в качестве судоподъемного понтона. Какая странная судьба у этой подводной лодки: вместо того, чтобы топить корабли, она поднимала их со дна морского!

Выходило так, что «Святой Георгий» не был разобран на металл в 1924 году, как сообщал о том справочник, а плавал в составе ЭПРОНа по меньшей мере еще десять лет. Эти последние годы понтон «Святой Георгий» провел в Мурманском порту, поднимая затонувшие в Гражданскую войну суда. Видимо, там, на корабельном кладбище Зеленый Мыс, он и закончил свою необыкновенную жизнь.

А спустя полгода после нашего знакомства Николай Александрович Залесский сделал мне воистину царский подарок. Прислал письмо с фотографией открыточного размера.

СТАРОЕ ФОТО. Немолодой вислоусый морской офицер в надвинутой на лоб фуражке стоял на палубе малой подводной лодки у распахнутого рубочного люка. Поднят перископ. Снимок был без подписи.

Я не понял, для чего прислал эту фотографию Залесский, и позвонил ему в Ленинград.

— Как это — кто изображен? — изумился профессор. — Неужели не узнаете? Да это же ваш Ризнич, Иван Иванович, на подводной лодке № 2!

Я так и ахнул в телефонную трубку. Вот это встреча!

С легкой руки Залесского я вскоре обрел еще один уникальный снимок своего героя. Роясь в фототеке Центрального военно-морского музея, я обнаружил в одном из безымянных альбомов крохотную угасающую фотокарточку. Она была подписана: «Мичман Ризнич». Молодой офицер с явно сербской внешностью щурился против яркого солнца с легкой полуулыбкой. Снимок был сделан явно в пору службы Ризнича на Черноморском флоте. В Севастополе мичман Ризнич прослужил около пяти лет. Я попросил музейного художника сделать рисунок с почти выцветшей фотографии, и он сделал прекрасную графическую копию, которую я потом подарил семье Ризничей.

Третий снимок Ивана Ризнича пришел в Россию из Америки...

Как-то летом старший внук Ризнича, кандидат геолого-минералогических наук Иван Иванович Ризнич, пригласил меня на морскую прогулку по Финскому заливу. Большой каютный катер, построенный руками Ивана при участии всех членов его дружной семьи, отвалил от причала водно-моторного кооператива в Мартышкино и, набирая скорость, помчался, взрезая невысокие волны. Справа по борту вздымались чуть видные в дымке купола, трубы и мачты Кронштадта. Мы проходили мимо города-гавани, куда приводил свою подводную лодку и где подолгу живал геройский дед капитана катера.

Иван стоял на руле — крепкий, широколобый; спокойные глаза, стриженые усы выдавали в нем того бывалого человека, каким становится к сорока годам, должно быть, любой геолог, изрядно поколесивший и походивший по нашей бескрайней стране. Он внимательно вглядывался в зеленую рябь залива, чтобы не наскочить с лету на какой-нибудь топляк. А я смотрел на Ивана, пытаясь угадать в нем черты того морского офицера, чей мужественный образ — загадочный и чуточку смутный — запал мне в душу на многие годы. Как, в сущности, все было недавно — в пределах одной человеческой жизни: и броненосец «Ретвизан», идущий в дерзкую атаку, и победный звон архангелогородских колоколов в честь подводников, одолевших океанские дали, и «Аврора», входящая в Неву...

— А знаешь, — оторвался на миг от штурвала Иван, — вместе со мной работает племянник Ксении Петровны Гемп, той самой, что встречала «Святой Георгий» в Архангельске!.. Вот совпадение!

Я не удивился. Наверное, в таких совпадениях, когда дела и дружбы дедов повторяются через поколения, как повторилось в правнуках, например, приятельство Пушкина и Дениса Давыдова, есть своя закономерность. Если жизнь человека была посвящена благородному делу, неважно на каком поприще — литературном, научном, морском, — если она вобрала в себя хотя бы одну истинную идею, то отзвуки этой гармонии и через века будут находить родственные души.

В жизни рода Ризничей было много таких совпадений.