Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви - Элизабет Барийе Страница 25

«Я никогда не позировала для Модильяни. Никогда. Об этом и речь не заходила. Я не была его вдохновительницей или музой. Музы – для художников, лишенных темперамента, изобретение мужчин, стремящихся задушить творческий потенциал женщины.

Плотное кольцо одиночества, которое я видела вокруг него, наверное, связано с тем, что, в отличие от своих приятелей во главе с Пикассо, Модильяни не был охотником за юбками. Для многих мужчин страсть идет рука об руку с презрением, но только не для Амедео. Мужчины, которые якобы любят женщин, на самом деле любят подчинять себе женщин. Любить женщину в принципе легко, каждый может просто полюбить, в этом нет ничего особенного. Но настоящее чувство, настоящий экстаз – любить женщину как личность, тебе равную. Вот это искусство. Модильяни относился ко мне как к равной, и я воспринимала его так же. Мы были равны во всем, в том числе – в ожидании.

В мае 1911 года я еще не опубликовала ни одного сборника, а Модильяни не продал ни одной картины. Все на Монпарнасе считали его гением, но никто не хотел покупать его полотна. Мы оба тогда лишь предчувствовали жизнь.

Как он меня рисовал?

По памяти. Это вас удивляет? У каждого художника свои методы. Модильяни, конечно, всегда рисовал по мотивам, но в моем присутствии лишь раз, когда я позировала ему в Лувре среди цариц и танцовщиц. Амедео просил меня стоять так, чтобы мой профиль совпадал с профилем какой-нибудь царицы, – лицо становилось участником творческого процесса, неким приспособлением, имеющим значение лишь для самого художника. Кого Модильяни рисовал? Живую Анну или воображаемую?

Он любил, когда я носила ожерелье из больших жемчужин и делала гладкую прическу. Он называл это «твой египетский стиль». Мое сходство с египетскими царицами поражало его, но не меня. Впрочем, я всего лишь поэт, скульпторы и художники видят мир иначе.

Чему я научилась у Моди? Быть может, именно этому: зрение обостряется благодаря внутреннему взору. Научиться видеть можно лишь самостоятельно».

* * *

Три золотых купола, презрительно взирающих на серость квартала, где преобладают цинк, чугун и строгий стиль. Между Монсо, Курсель и Терн, на границе 17-го и 8-го округов православная церковь, задуманная царем Александром I давным-давно, но построенная лишь спустя полвека в 1861 году: церковь Святого Александра Невского на улице Дарю. Будучи хорошо знакомым с «русской деревней» на Монпарнасе, Модильяни не стал дожидаться Анну, чтобы посетить неовизантийскую церковь, чья красота вызывала восторг лишь у православных. Амедео привлекали все места религиозного культа – там он успокаивался и черпал вдохновение: мечети, синагоги, католические церкви; Модильяни нуждался в красоте, в мистическом чувстве, в сосредоточенности и тишине. На улице Дарю он был не раз, но появление Анны все изменило.

«Должна вас предупредить, что я утратила свою детскую веру», – сказала Анна, поправляя платок на голове. Правда ли это? Или русские до такой степени порабощены божественными силами, что неверие у них просто поза? Анна утверждает, что не верит, но тогда откуда внезапно напряжение и скованность в плечах? В церкви продают ломкие свечи из желтого воска. Анна покупает две свечи. Она выглядит так, словно внезапно выросла; ее лицо, обрамленное шелковым платком, на фоне суровой красоты икон кажется еще более значительным, чем в ином окружении. Богородица Умиление в окладе из потемневшего серебра. Ангелы-воители над адским огнем под толстым стеклом, отделанным бархатом. Это темное место не впускает в себя свет, словно свет способен вспугнуть молитвы. Полумрак – мыслитель его ценит, художника он пугает.

Модильяни слушает свое сердце. Отдает ли он живописи всего себя? Достиг ли он своего потолка? Глаза вспоминают изменчивый свет парижского неба и усилия, приложенные, чтобы запечатлеть его. Уловки света, его загадки, изобретательность – совладать со всем этим все равно что завоевать хитроумную обольстительницу. Быть может, стоит вернуться к полотнам. Снова заняться живописью, не забывая об уроках, которые преподал камень…

Пламя двух свечей Анны колеблется перед столиком с кружевной накидкой. «На нем иконы, подаренные церкви семьями в благодарность за Божью милость», – говорит Анна. Большинство икон средних размеров, некоторые – почти черные. Модильяни не собирался изучать иконы с профессиональной точки зрения, и все-таки удержаться он не может. Анна тем временем украдкой крестится.

Удивительно тонкая стилизация лиц. Роскошные складчатые ризы, из которых выглядывают руки аскетов. В иконах нет ничего сентиментального, они не внушают человеку поддельных эмоций, не отвлекают от созерцания божественного. Беллини [57]не мог удержаться и вечно рисовал святых дев с лицами своих любовниц, но мастеров иконописи интересует не плотская любовь, а как любовь воплощает и демонстрирует нам божественные силы.

Модильяни всегда прохладно относился к иконам и сердился на себя, тем не менее в этот раз что-то подогревает его интерес, он чувствует неожиданное возбуждение. Посмотри ближе, внимательнее, какая загадка таится в этих формах и цветах? Как линия первого плана начинает контур лица? Как цветы раскрываются перед бескрайним небом? Если Амедео и вернется к живописи, то для того чтобы рисовать такие же неземные лица.

А вдруг возвращение к живописи возможно?

По взгляду Модильяни Анна понимает: произошло необыкновенное.

* * *

Помимо служб, церковь на улице Дарю открыта для посетителей только два часа в день. Второе воскресенье Троицыного дня, дневная служба проводится в честь всех святых земли Русской и рождества Иоанна Крестителя. Молоденькие блондиночки, серьезные, как нигде, складывают руки в молитве перед иконостасом. Я перехожу от одной иконы к другой. Где бы поставить свечку? Перед Богородицей, чей оклад только что поцеловала женщина в сандалиях? Я думаю о покойных родственниках, которых тронул бы мой визит в русскую церковь: о дедушке из Курска, о православной матери, я хотела бы посвятить им все мои мысли, но перед глазами то и дело встает Модильяни.

Тем же вечером я возвращаюсь к своим записям: портрет Поля Александра, выполненный на стыке 1911-го и 1912-го годов, ознаменовал возвращение Модильяни к живописи после встречи с Анной Ахматовой. Я открываю скупленные за несколько недель монографии, раскладываю их на полу, рассматриваю портреты один за другим, наконец дохожу до «Материнства» 1919 года.

Рыжая девушка, одетая по-крестьянски, – Жанна Эбютерн, которую Модильяни встретил в 1917 году в академии Коларосси. Поперек ее коленей лежит младенец, явно напоминающий Христа с полотен великих художников прошлого, – это девочка Джованна. Жанне Эбютерн было двадцать лет, когда она сделала Модильяни отцом. Вопиющая молодость, которую Модильяни не пытается скрыть, лишь придает портрету силы. Широкие планы оранжевого, охрового цвета, оттенка жженой земли подготавливают взгляд к алому и золотому, словно раскаленное солнце, фону. В ярко-голубых глазах читается меланхоличная нежность юной девушки, ставшей матерью. От этой картины веет покоем. Думал ли Модильяни об иконах, рисуя это золотое, охровое «Материнство»? Я знаю одно: окажись картина в церкви среди икон или в «красном углу» какого-нибудь дома, она не была бы лишней…