Генерал-фельдмаршал Голицын - Станислав Десятсков Страница 25

— Глядите, калга-султан ведет нам на выручку всю ногайскую орду. Неужели МЫ сдадим крепость гяурам, не дождавшись исхода степной битвы?

До Петра I тоже долетела весть, что татары смели дворянскую конницу и мчатся на русские обозы. Вести привез сам глава дворянского ополчения князь Оболенский. Железный шлем-шишак у воеводы был сбит, щека рассечена, он не говорил, а хрипел:

— Государь, нужна подмога! Татарва прет — видимо-невидимо. Сняли передовые караулы, идут прямо на лагерь.

— Дворяне, мать вашу так! — озлобился Петр. — Легкоконных татар испугались! — И обернулся к Головину: — Что стоишь, глаза таращишь, выводи гвардию, спасай обоз!

Преображенцы и семеновцы успели встать перед ободом по воинскому регламенту в шестишереночный строй. Сонных ополченцев, уходящих от погони, пропустили в обоз, а затем сомкнули ряды. И завывающую орду встретили шестью залпами в упор. Передовые ордынцы попадали вместе с лошадьми, свалился с лошади и калга-султан, сам ведший орду в атаку. Молодой татарин-батыр быстро соскочил с коня, посадил на него калгу-султана. Затем повернулся к русским, натянул лук. Звонкая стрела впилась в ногу князю Михаиле, когда он повернулся к строю своей роты и махнул шпагой, призывая солдат к атаке.

Михайло даже не понял сгоряча, что ранен, и шагнул вперед. Тут острая стрела под ботфортом обломилась, и ногу охватила нестерпимая боль. Стрела попала в пятку.

— Русские отбили орду ногайцев… — Муртоза-паша передал подзорную трубу горячему Алхан-бею.

— Но может быть, на выручку ногайцам придет еще Девлет-Гирей! — сомневался Алхан.

— Гляди зорче, Алхан-бей! Крымская орда повернула от Дона в степь! — Муртоза-паша показал на удаляющееся пыльное облако.

И в самом деле, Девлет-Гирей, который с речного откоса тоже наблюдал, что творилось у Азова, сердито бросил своей свите: «Калга-султан московитами отбит, а галеры гяуров снимаются с якоря. Придется и нам уходить в степь. Не можем же мы атаковать русские галеры на Дону в конном строю!»

И крымская пятидесятитысячная орда ушла от Дона.

— Все мы брошены! — рассердился Муртоза-паша. — Но мы честно бились с гяурами и выполнили свой долг! Надобно упредить неизбежный и успешный штурм русских — поднять белый флаг! А ты, Алхан-бей, сам пойдешь к московитам и останешься там заложником. Царские условия для нас, впрочем, почетные. Ведь у нас лет боле даже свинца для отливки пуль. Ведь ты, Алхан-бей, стрелял в последней атаке в неприятеля пулями, отлитыми из переплавленных золотых и серебряных монет. Сражаться нам боле нечем. Я сдаю крепость!

Явившиеся в русский лагерь турецкие парламентеры упрямились только по одному пункту — выдаче изменника Якова Янсена. Особливо противился муфтий — ведь Янсен недавно принял магометанство!

— Янсен для меня не честный слуга Аллаха, а чистый предатель. Предателю же нет веры! — твердо заявил царь.

И Муртоза-паша отдал царю Янсена. На другой день русские вступили в Азов, где турки оставили всю артиллерию.

Турецкий же гарнизон, вместе с женами и детьми, был усажен на галеры и казачьи челны, которые и высадили его на ногайский берег, откуда их забрали турецкие суда.

В русском лагере пировали. А в палатке Михайлы князь Дмитрий у изголовья брата, Метавшегося в бреду, прикладывал ему к голове мокрое полотенце. Впрочем, вспомнили Михаилу и в царской ставке, где сам Петр выпил за Михаилу Голицына как за русского Ахиллеса, уязвленного стрелой. Царь хорошо знал греческую мифологию.

Однако, в отличие от Ахиллеса, князь Михайло не погиб от острой стрелы. Он скоро очнулся, жар спал, и только пята нестерпимо болела.

— Сейчас мы сделаем небольшую операцию, молодой человек, а чтобы не ощущать боли, выпейте-ка две чарки перцовки, легче будет! — посоветовал лекарь, толстый рыжий немец. Царь прислал к князю Михаиле своего личного медика Блюментроста-старшего.

Ничего не скажешь, у Блюментроста были крепкие сильные руки — он сумел извлечь наконечник стрелы полностью, сделав на пятке глубокий надрез.

— Ну вот, капитан, антонов огонь ногу не поразил, а я хорошо промыл рану спиртом! — с видимым удовольствием заключил лекарь.

— В строю-то я останусь? — жалобно вопросил Михайло, боле всего озабоченный тем, что настал конец воинской службе.

— Останешься, непременно останешься! — пробасил кто-то у изголовья. Михайло поднял голову и охнул: сам царь!

Петр I уже тогда почитал себя не только добрым плотником, но и недурным медикусом, хотя еще и не взял уроки медицины у знатного хирурга Рюйша. Впрочем, он часто бывал на операциях Блюментроста.

— Даже если будешь хромать, капитан, в строю я тебя все равно оставлю, мне такие храбрецы нужны! — С этим напутствием царь вышел из палатки.

Князь Дмитрий вскоре после этого перевез брата в Черкасск. Принял Михайлу на широком подворье его новоявленный крестный отец, атаман Фрол Минаев, и разместил в гостевом доме, где принимал обычно царских посланцев.

Рана в поездке нагноилась, у Михайлы опять начался сильный жар, а Блюментрост между тем уехал вместе с царским обозом. Полки в августе-сентябре расходились из-под Азова, в котором был оставлен сильный гарнизон. Должен был уйти со своим Преображенским полком и брат Дмитрий. Он, может быть, и остался бы, да ведь в Москве ждала жена, Анна Яковлевна Одоевская, с годовалым сынком.

— Да ты не волнуйся, княже, за Михайлу. Я скажу Марьяне, она с хутора лучшую нашу знахарку, бабку Лукерью, привезет, та целебными травами в одночасье твоего брата на ноги поставит! — успокоил князя Дмитрия атаман, когда тот прощался с братом.

И в самом деле, бабка Лукерья оказалась чудесницей. Приложенные травы вытянули весь гной из раны, и скоро Михайло стал ходить с палкой сперва по комнатам, а затем и по двору.

Ухаживала за ним Марьяна, старшая дочь атамана — чернобровая статная красавица. Марьяна была вдовицей — муж погиб еще в прошлогоднюю осаду Азова, когда казаки штурмовали каланчи.

И случилось то, что и должно было случиться, — Марьяна осталась однажды у молоденького княжича (ему только 21 годок стукнул) на целую ночь.

У Михайлы еще в Белгородском имелась сенная девушка, но разве сравнить было ту подневольную любовь с ласками жаркой казачки. Когда Михайло стал ходить без палки и мог лихо садиться в седло, Марьянка брала отцовских скакунов и они вдвоем уносились из Черкасска в поля и осенние разноцветные рощи.

Атаман видел их любовь, но помалкивал: казачьи вдовы — женщины вольные. Таков был обычай — ведь казаков часто косила смерть в самом молодом возрасте и вдовиц в станицах было достаточно.

Живя в Черкесске, Михайло оглядывался с любопытством — казачья станица не деревня с крепостными. Все здесь были вольными людьми, а вольная жизнь распрямляет человека.

Казаки не снимали шапку и перед атаманом, говорили с ним смело, а на кругу сообща решали все дела. Правда, скоро Михайло увидел, что, хотя на круг волен был приходить каждый казак, серьезные дела все же обговаривали заранее самые домовитые казаки, собиравшиеся обычно перед кругом в избе у атамана. Голытьба же токмо шумела на круге и слушалась атамана и домовитых казаков.