Война роз. Троица - Конн Иггульден Страница 25

Рассвет рождественского утра еще едва брезжил, когда Маргарет возвратилась в свои частные покои, где сейчас шло кормление ее сына. Ребенок с сопением и причмокиванием насасывал молоко из розового соска кормилицы, обхватив ей тугую грудь ладошками. Вот он срыгнул излишек и был положен передохнуть. Годовалый Эдуард недавно обнаружил у себя способность к ползанью, так что оставлять его одного было уже нельзя: мало ли куда уползет по недомыслию. Кормилица тряпицей вытерла следы срыгивания и, прежде чем подать ребенка матери, постелила ей на предплечья чистую пеленку. Маргарет блаженно ощутила тепло и шевеление ребенка. Сейчас он покряхтывал и морщил личико в каком-то недовольстве, смысл которого был понятен лишь ему одному. Королева улыбнулась, кормилица вернула ей улыбку и, склонившись в глубоком реверансе, удалилась из комнаты.

На недолгое время Маргарет осталась одна. Нечаянно зевнув, она позабавленно улыбнулась: еще не хватало, спозаранку. День только начинается, предстоит столько разных дел, а потом еще и главный пир года. А перед ним общее богослужение в часовне, с совместной молитвой во здравие короля. На кухнях сейчас с самого утра тарарам не хуже чем на поле боя. Уже вовсю снуют слуги с украшениями столов, повара нанизывают на вертела туши, сдабривают специями, следят за кипящими котлами. Шутка ли, надо впечатлить ноблей ее мужа, а им не так-то легко угодить – у всех при домах свои повара. По настоянию Маргарет, в блюдах присутствовал французский колорит: анжуйские блюда пока мало кому известны. Разумеется, будут гуси – их сейчас зажаривают дюжинами, – но к ним еще и вальдшнепы, куропатки, голуби; нежные сахарные тарталетки и печенья; всевозможные ароматные соусы и жюльены в больших медных формах, а также разнообразные супы, фаршированные черносливы, пироги, угри в маринаде – иными словами, сотни разных блюд на рождественский пир длиною в день.

Маргарет принялась тихонько напевать прикорнувшему у ее плеча ребенку. Вначале он еще повозился, покряхтел, покрутил головенкой, а затем успокоился. Какое-то время после родов у нее, помнится, ужасно саднила грудь, так что очень хорошо, что традиция вскармливать детей с помощью кормилицы в Англии успешно укоренилась.

Вскоре из идиллической паузы ее вырвал перестук шагов где-то невдалеке, за дверью. Кто-то о ней справлялся, звал, да не просто, а требовательно, громогласно. «Чш-ш-ш», – глядя вниз, нежно шикнула Маргарет, успокаивая не столько ребенка, сколько себя. Между тем маленький принц Уэльский приоткрыл глаза – синие-пресиние – и взялся насасывать пальчик, а затем почему-то успокоился и снова задремал. А вот шум и крики, наоборот, только усиливались. Маргарет нахмурилась. Ее драгоценные минуты наедине с сыном и так до обидного редки, а тут этот шум-гам. Что там такое происходит? Досадно, если кто-нибудь опять себе что-то повредил на обширных охотничьих угодьях: буквально вчера сломал себе лодыжку кто-то из слуг Бекингема. Тут и так весь год одни невзгоды да напасти – ужас как не хочется, чтобы об этом вспоминали нобли. Особенно в такой день.

Неожиданно в комнату вернулась кормилица – бочком, с непонятно отчего раскрасневшимся лицом. Молодая женщина по привычке протянула руки к спящему ребенку, и Маргарет его передала, чувствуя, как от неловкого движения что-то сжалось внутри.

– Миледи… – каким-то прерывистым, не своим голосом вытеснила кормилица; от волнения ей будто перехватывало дыхание. Все ее движения были машинальны, в том числе и то, как она поместила себе принца Эдуарда на изгиб руки. Тот, само собой, избрал именно этот момент для пробуждения и разразился ревом, в приступе младенческой ярости сжимая и тряся кулачки так, словно грозил ими всему миру.

– В чем дело, Кэти? Или я не сказала, чтобы на час меня все оставили? Единственный час за весь день – это что, непосильная просьба?

– М-ми… Миледи. Ваше высочество… – Голоса и торопливый стук шагов были слышны по-прежнему; более того, раздавались все ближе. Внезапно Маргарет прошиб страх: в уме уже рисовались заговор, наймиты, подосланные убийцы.

– Кэти, что ты мямлишь? Говори! На тебе лица нет! Отчего ты сама не своя?

– Ваш муж, миледи. Король. Говорят, он как бы… очнулся.

Маргарет отступила на шаг – настолько ее ударили эти слова. С расширенными глазами она подхватила свои юбки и метнулась к двери. А с той стороны к комнате уже подбегали запыхавшиеся слуги из покоев короля.

– Король, ваше высочество! Король! – выкрикивал на бегу один из них. Его присутствие на пути подействовало на Маргарет отрезвляюще, дав возможность остановиться и что-то осмыслить.

– Стойте! – Она выставила перед собой руку, словно собираясь оттолкнуть бегущих. Тот, что впереди, испуганно затормозил, и Маргарет захлопнула дверь прямо перед его изумленным лицом. А сама обернулась к кормилице и своему сыну, те не мигая смотрели на нее.

Достоинство Маргарита Анжуйская неустанно взращивала в себе с той самой поры, как в возрасте всего лишь пятнадцати лет прибыла к английскому двору. Ради чести Генриха она старалась стать королевой во всем – в осанке, манере держаться, чтобы благородно плыть по дворцу белой лебедью, такой же, как на фамильном гербе ее дома. Она научилась всему, что могла, но быть женой монарха значило нечто гораздо большее, чем просто знать названия Генриховых усадеб и имений. Или даже законы Англии и те сокровенные традиции, что их сплачивали и объединяли. Прежде и превыше всего быть королевой при немощном короле означало, что Маргарет должна думать прежде, чем спешить действовать; пробовать на вкус прежде, чем вкусить, и пригублять прежде, чем выпить.

Ее Генри был немощен и слаб; эта его уязвимость длилась уже более года. Маргарет так и хотелось, подоткнув юбку, броситься к нему, бегом рвануть по коридорам, как какой-нибудь беспризорнице с рынка. Но нет – по недолгом, но взвешенном размышлении она вдумчиво себе кивнула и открыла дверь уже не порывисто, а степенно. И чинной походкой двинулась по коридору.

Эта новость была для нее самим средоточием надежды; всем, о чем она тысячекратно молилась и клятвенно желала, но ее воплощение… Воплощение привносило свои, новые опасения и тревоги. Безусловно, многие при вести о том, что Генрих пришел в себя, возрадуются, но будут и такие, что тревожно встрепенутся, злобно зашипят, придут в ярость. Кое-кто из лордов Генриха, несомненно, ждет его кончины и уже имеет на это свои виды. Вот и дверь в личные покои короля. Маргарет, чуть помедлив, распахнула в них двери так, что внутри кому-то досталось по рукам.

За спиной ее мужа всходило бледное зимнее солнце. Маргарет, поднеся руку к сердцу, застыла на месте и лишилась дара речи: ее Генри стоял – о господи, стоял! – и глядел на нее. Худющий, кожа да кости. Босиком, в одной лишь длинной сорочке, держится рукой за кроватный столбик. Он смотрел на нее, а рядом с ним суетились двое, бдительно ощупывая и заглядывая в глаза: королевские медики Джон Фосби и Уильям Хэтклиф, а рядом с ними чутко замерли трое королевских телохранителей и Майкл Скрутон, личный хирург короля. На столах возле кровати стояли чаши с парной мочой и колбочки с кровью, в которые медики попеременно заглядывали и свои замечания насчет прозрачности и осадка выкрикивали писцу, который скрупулезно все помечал. Под безмолвным взглядом Маргарет Хэтклиф окунул в чашу пальцы и попробовал мочу на вкус, указав писцу пометить: в пищу королю добавлять больше горькой зелени. Его коллега в это время нюхнул королевскую кровь и тоже окунул пальцы в мочу, высунув от усердия язык и потерев пальцы, чтобы проверить мокроту на слизь. Голоса Фосби и Хэтклифа сошлись в сварливом хоре – кто кого, – каждый добиваясь, чтобы его мнение было услышано и записано первым.