Заговор князей - Роберт Святополк-Мирский Страница 25

Еще не доехав двух верст до Новгорода, Медведев увидел с пригорка хорошо знакомую по прошлому году картину — город в осаде.

Едкий черный дым от нескольких сотен сожженных посадских хибар по эту сторону Волхова, закрывающий порой холодное зимнее солнце, подобно быстро бегущим грозовым тучам; натужный скрип колес тысяч повозок, медленно подтягивающихся со всех сторон к стенам города; глухой, перекрываемый выкриками, командами и ржаньем лошадей рокот голосов многотысячной армии, окружающей высокие и прочные толщиной в несколько аршин крепостные стены; почерневший от копоти пожарищ, грязный, вытоптанный снег и золотые маковки сотен белоснежных церквей по ту сторону этих стен, а между ними еще целые, еще не полыхающие страшным пламенем, но притаившиеся в жутком ожидании часа своей гибели чистенькие крыши добротных купеческих домов, — все это предстало перед глазами Василия и двух его спутников, пока они медленно пробирались к видневшемуся вдали перед главными городскими воротами большому лагерю из сотни цветных шатров, расположенному на таком расстоянии от стен, чтоб ни ядро, не стрела не достали, потому что там — в одном из них — сам князь Великий, московский, строгий и грозный, снова пришедший в непокорный свой город «с миром».

Пробраться к военному стану московского государя и его воевод-полководцев оказалось делом непростым — чем ближе подъезжали, тем большее количество стражников и охранников их задерживало на каждом шагу — проверяли пароли и документы, так что Медведев даже не прятал грамоту великого князя, вызывающую его под стены Новгорода, а просто держал в руке развернутой, протягивая каждому, кто требовал разрешения на проезд.

Наконец они добрались до боевого шатра наивысшего московского воеводы Ивана Юрьевича Патрикеева, но самого боярина не застали, встретил их подьячий Ларя Орехов, помощник и правая рука Патрикеева, который хорошо знал Медведева и сам писал ту грамоту, которую держал сейчас в руках Василий, а потому доверительно сообщил все важнейшие новости: вот как раз сейчас идет военный совет с великим князем у него в шатре, а собрались там все воеводы полковые, потому как решается вопрос штурма — новгородцы, взбунтовавшись, затворились в городе и не хотят государя пускать внутрь, за что, конечно, поплатятся люто, а Феофил, архиепископ, вышел навстречу и тут же схвачен был Патрикеевым и сейчас ответ за все держит перед государем, а когда сие действо кончится неведомо, а потому — пошли за мной…

Ларя Орехов отвел Василия, Алешу и Ивашко в расположенный неподалеку шатер, где жили слуги Патрикеева, выделил им место, выдал три охапки соломы и велел ждать здесь, пока Иван Юрьевич не появится, а тогда он, Ларя, хозяину своему о приезде Медведева доложит, а когда воевода изволит его принять, сразу придет и ему о том скажет и, может, даже, это случится скоро, как только кончится военный совет, который идет уже давно, а потому должен подходить к концу…

… Военный совет действительно подходил к концу.

Бояре и воеводы, дьяки и советники, стоящие толпой у стен шатра, сняв шапки, молча и выжидающе смотрели на Ивана Васильевича.

Все, что необходимо — было выяснено, все аргументы — приведены, все, что нужно — сказано; теперь осталось последнее слово государя — как он велит, так и станется, — вон в прошлом году здесь же под Новгородом братья все его были — и Андрей Большой и Борис Волоцкий и Андрей Меньшой, только все равно он их советов, как было по старинке, не слушал вовсе — сам все решал — обиделись они тогда — может, потому и нет их здесь — нынче один лишь Андрей Меньшой сразу испуганно откликнулся на зов старшего брата и пришел под стены, да и то еще ни слова при всех вслух не сказал, а сегодня в шатер так и вовсе не пришел, сказавшись нездоровым…

…Боятся меня, братики, боятся… Ну, что ж, это хорошо. Пусть боятся. Не нужны они мне с их дурацкими советами! И слушать больше не могу, когда хором вместе с матушкой заводят: «надо по старине»! Не будет боле по старине! Хватит! Теперь все будет по-новому! Не зря Зоя каждую ночь твердит: «я не с татарским рабом под венец шла, — с государем великим, а великий — он потому великий, что ни у кого не спрашивает, как ему поступать, он сам лучше всех знает — а ты же такой, Иван, — ты ведь знаешь — так будь самодержцем, сам все решай, и Господь тебя не оставит — Господь помогает сильным!»…

Иван Васильевич повернулся к стоящему на коленях Феофилу, который бормотал молитвы, низко опустив голову.

— Я в последний раз обращаюсь к тебе, отче, — либо ты назовешь имена предателей и бунтовщиков, и тогда Новгороду будет пощада, либо не назовешь — и я отдаю приказ о штурме.

Феофил поднял голову и твердо произнес:

— Мне неведомы никакие имена.

Великий князь вздохнул с глубоким и, казалось, искренним сожалением.

— Ты не служитель нашей святой церкви, — и вдруг резко крикнул: — Изменник ты есть! Заковать его в кандалы и немедля отправить в Москву! Все его имения и ценности — изъять! И пусть кровь, которая прольется в Новгороде, падет на его голову! Увести!

Верно, совсем ума лишился от страха и гнева государя архиепископ новгородский Феофил, потому что повел себя вдруг как последний юродивый: как-то дико улыбнулся во весь рот, а когда его выводили, проходя мимо Патрикеева, вдруг подмигнул и шепнул ему на ухо: «Хрен вам мои ценности, псы московские!»

Патрикеев даже растерялся от неожиданности и чуть не пропустил главные слова государя.

Тем временем великий князь, сурово сдвинув брови, приказывал:

— Всем воеводам — начать штурм! Палить по стенам и детинцу из всех пушек! Город взять и привести к покорности! Всех, кто будет оказывать малейшее сопротивление казнить на месте, а все имущество их в великокняжескую казну! Приступайте с Богом!

Когда все вышли, и остался один Патрикеев, великий князь устало сказал ему:

— Оставь меня одного, Иван, молиться буду…

Патрикеев молча поклонился, а Иван Васильевич отправился в дальний угол шатра и, рухнув на колени перед иконой Богородицы, освещенной тусклой лампадкой походного алтаря, зашептал горячо молитву на всякого дела начинание:

— Царь небесный, Господь всемилостивый, помоги мне, грешному, совершить дело, мною начинаемое, во славу Твою, во имя Отца и Сына и Святого духа…

Он старался изо всех сил углубиться в молитву всем своим разумом всеми своими чувствами, чтобы заглушить, замазать, стереть картины, которые все возникали и возникали перед его глазами, сменяя одна другую и каждая следующая была еще страшней и ужасней, потому что он уже видел это много раз, он знал, как это бывает, когда начинается штурм города, но не мог отделаться от болезненного разглядывания внутри себя самого этих жутких сцен, в которых одни живые мужчины с безумным криком на устах будут разрубать на части других живых мужчин, отсекая им головы, руки и ноги, а потом начнут насиловать женщин, — всех без разбора, будь то старухи или незрелые девочки, а после, ненавидя самих себя, и не в силах видеть живыми свидетелей мерзостных своих деяний, станут перерезать своим жертвам горло, отрезать груди, вырезать срамные места, оскверненные ими самими, а потом, напившись до смерти, будут страшно кричать во сне, чтобы утром вскакивать по зову полковых дудок да котлов-барабанов и повторять все то же самое снова и снова, пока сами не будут разрублены на части, или пока их десятские и сотники не скажут, наконец, что город взят, победа одержана, воинская слава отныне навеки принадлежит им, а родное отечество никогда не забудет их великого ратного подвига…