Лимонов - Эмманюэль Каррер Страница 25

Один француз, попав в первый раз в Нью-Йорк, совсем не удивился, а если и удивился, то лишь тому, что город оказался столь похож на то, что он видел в кино. Для Эдуарда и Елены, детей «холодной войны», приехавших из страны, где американские фильмы запрещены, открывшаяся картина была упоительно новой: пар, поднимающийся из канализационных люков, металлические лестницы, облепившие, как паутина, стены домов из потемневшего кирпича, переливающиеся неоновые вывески на Бродвее, skyline, видный с лужайки Центрального парка, бесконечное движение, сирены полицейских машин, желтые такси, черные чистильщики обуви, люди, шагающие по улице и говорящие сами с собой, и при этом никто не стремится привести это коловращение в порядок. Когда приезжаешь из Москвы, то впечатление такое, что после черно-белого фильма запустили цветной.

Первые дни они ходят по Манхэттену, обнявшись или держась за руки, и жадно рассматривают окружающее, время от времени взглядывают друг на друга, хохочут и так же жадно целуются. Они купили карту города в книжном магазине, совершенно непохожем на то, что видели до сих пор: вместо того, чтобы быть, как пуговицы за стеклом, запертыми на ключ, книги просто стояли на полках. Их можно было брать, листать, даже читать, не собираясь при этом ничего покупать. Что до карты, то она поразила их своей точностью: если сказано, что вторая улица направо – это Сент-Маркс-плейс, значит, так оно и есть.

В Советском Сою зе вещь совершенно неслыханная: карты городов, если вы вообще их найдете, никогда не соответствуют действительности. Или потому, что сняты с местности до последней войны, или потому, что отражают планы будущих преобразований, показывая город таким, каким он, как надеются власти, будет лет через пятнадцать, или просто для того, чтобы сбить с толку путешественника, который может оказаться шпионом. Наши герои шагают по улицам, заходят в магазины со шмотками, слишком дорогими для них, в закусочные и столовые, в маленькие киношки, где крутят по два фильма сразу или показывают порнофильмы, и впадают от увиденного в совершенный восторг. Они сидят в креслах рядом, оба возбуждаются и, мастурбируя, помогают друг другу кончить. Когда зажигается свет, они обнаруживают вокруг себя одиноких зрителей, привлеченных стонами Елены: поведение пары возбудило их больше, чем фильм. Эдуард гордится тем, что его жена кажется всем такой привлекательной, что ему все завидуют, что его, в отличие от других, привело сюда отнюдь не одиночество, не сексуальная обделенность, а любопытство, вкус к забавным и необычным экспериментам – черты истинного вольнодумца.

Елена чуть-чуть говорила по-английски, он же не знал ни слова ни на одном иностранном языке, и все два месяца, проведенных в Вене, в транзитном центре для эмигрантов, им постоянно приходилось хитрить, чтобы не угодить в группу выезжающих в Израиль. И они как-то выкручивались, изъясняясь на тарабарском наречии, которым обычно довольствуется большинство иностранцев в Нью-Йорке. И потом, они молоды, красивы, влюблены, и людям нравится им улыбаться и помогать. Когда они идут, обнявшись, по заснеженным улицам Гринвич-Виллидж, то напоминают Боба Дилана с подружкой с обложки диска Blowin, in the Wind. В Харькове эта пластинка была настоящей жемчужиной в коллекции Кадика. Он относился к своим сокровищам так бережно, что она могла сохраниться до сих пор, и, возможно, отработав заводскую смену, он слушает ее, потихоньку от Лидии. Вспоминает ли о своем отважном друге Эдди, который отправился за моря-океаны? Разумеется, да, он будет вспоминать о нем всю жизнь, с восхищением и горечью. Бедный Кадик, думает Эдуард, и чем больше он думает о нем и обо всех, кого оставил там – в Салтовке, в Харькове, в Москве, – тем больше благодарен судьбе за то, что он – это он.