Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум Страница 25

— Жаль, что работа в поле кончилась, — сказала мама, — но я надеюсь, весной ты туда вернешься. Если мы всё еще будем здесь. А как у тебя в школе дела? Расскажи, пожалуйста.

Я сижу напротив Мариэтты за длинным узким столом в их комнате в Дрезденском корпусе. Это не совсем «их» комната: тут тоже трехъярусные нары до потолка. Наверное, тут даже больше людей живет, чем в комнате номер 7. Сейчас здесь только половина обитательниц, и то они повсюду: читают, дремлют, шьют, что-то чистят, болтают. Так обычно происходит по вечерам, когда я заглядываю в гости. Оказалось, что мы в принципе можем ходить куда угодно и когда угодно — то есть в пределах Терезина. И если Франта не запретит. И конечно, обязательно вернуться до комендантского часа, после него все должны находиться в своих корпусах.

— Это не школа, — ответил я, заглатывая последний кусочек дивного маленького пирожного, которое маме как-то удалось раздобыть. Я бы таких сто штук запросто съел, хотя сегодня на обед наконец-то дали немного салями. — Это называется Программа. Школы запрещены. Поэтому иногда я дежурю снаружи. Помнишь, ты видела? На случай, если в корпус заглянет эсэсовец.

— Не станет никто заглядывать, — перебила меня Мариэтта. — Нацистам плевать, чем мы заняты, лишь бы им хлопот не доставляли. Я ни одного из этих гадов не замечала с тех самых пор, как мы сюда приехали.

За спиной у нас мама что-то поправляет в постели, мне от стола не видно.

— Ладно, так что ты сегодня учил по Программе? — спрашивает она.

Мариэтта выкладывает валета треф, но я забыл, что это значит. Она хочет научить меня какой-то новой игре, которую она тут освоила, и чтобы я показал ее мальчикам.

— Сегодня, — попытался припомнить я, — профессор Кон…

— Профессор? — переспросила мама.

— Ага. Он был профессором — кажется, в Праге. Сегодня он занимался с нами математикой.

— Фу, математика! — скривилась Мариэтта. — Хорошо, что я весь день в прачечной.

— Это не так уж страшно, — сказал я. — Писать не на чем, поэтому он разучивал с нами песенку, там перечислен порядок математических действий.

— Споешь? — предложила мне мама.

— Да ну.

Я выложил десятку бубен, Марианна подсунула мою карту под две свои, которые уже лежали на столе. Кончики пальцев у нее бледные и сморщенные. Раньше они такими не были. Наверное, это от стирки.

— А потом профессор Цвикер….

— Еще один профессор, — тихо отметила мама.

— Он прочел нам лекцию по чешской истории.

— Интересно было? — спросила мама.

— Нормально.

— О чем он рассказывал?

Я прикинулся, будто роюсь в памяти, но на самом деле я думал не о лекции, а о том, что произошло после нее. Профессор Цвикер сказал, что в четверг будет экзамен, и с тем ушел. Франта тоже ушел, сказал, ему надо обсудить с другим мадрихом, Якобом, расписание тренировок. После профессора Цвикера должна была прийти доктор Елинкова учить нас английскому, но она запаздывала. Мы сидели и ждали, и вдруг я услышал два странных звука, один за другим, в дальнем конце комнаты: сначала как будто что-то сдулось, а потом что-то грохнулось.

Я обернулся. Горилла валялся на полу и смущенно улыбался, а над ним стоял Ила с подушкой в руках и улыбался гораздо веселее. Горилла вскочил, схватил подушку и с размаху ударил Илу в бок. Не прошло и двух секунд, как к побоищу присоединились все мальчики до единого. Двадцать, тридцать, сорок подушек летали в воздухе. Иржи вскочил на стол, держа в каждой руке подушку, и прошелся по столу из конца в конец, колотя всех, до кого мог дотянуться. Феликс встал ногами на две лесенки и стукнул подушкой Брену, когда тот попытался пробежать под ним. Эрих и Коко напали на Петра, а тот с хохотом пополз прочь от них по туннелю из нар.

Я стоял ближе к двери, обеими руками крепко сжимая подушку — изначально вовсе не мою, — и высматривал себе противника. Брена с такой силой обрушил подушку на Феликса, что наволочка лопнула и наружу посыпались перья, солома и какие-то подозрительные опилки. Феликс собрал этот мусор в пригоршню и запихал Брене за пазуху. В тот же момент я увидел, как в разных местах комнаты взвились облака из перьев. И сам я закружился, хохоча, занося высоко подушку, — и тут увидел в дверном проеме Франту. Он снова скрестил руки на груди.

Я замер. Подушка выскользнула из моих рук на пол. Я постарался побыстрее — но так, чтобы это не выглядело бегством, — пробраться среди перьевых куч к стулу, на котором сидел до того, как все началось.

Франта захлопнул за собой дверь.

— Нешарим! — заорал он.

Кто-то его услышал, но далеко не все: в комнате царил хаос.

— Нешарим! — завопил он вдвое громче, шагая к компании парней, которые все еще тузили друг друга останками своих подушек.

Подушечная битва почти моментально прекратилась, лишь перья продолжали кружить в воздухе.

— Вы все с ума посходили? — покраснев от негодования, спросил Франта. — Вы где находитесь? Это вам что, курорт?

Все подавленно притихли.

— Что нам теперь делать с перьями? Как запихать их обратно? Или будете спать без подушек? А если в соломе и перьях жили всякие насекомые? Где они теперь поселятся, как по-вашему? А если бы в эту самую минуту под окном прошел эсэсовец — явился бы сегодня инспектировать лагерь или еще зачем-нибудь? Почему, почему вы из кожи вон лезете, чтобы привлечь к себе внимание? Я этот шум с другого конца коридора услышал. Вам кажется, у нас в Терезине мало проблем? Нужно обязательно добавить еще?

Все молчали. Франта носком ботинка сгреб в кучку перья и опилки.

— Все это чтоб через пять минут было убрано. А потом, поскольку доктор Елинкова заболела, вместо урока будет репетиция.

— Но у нас и так вечером репетиция, — напомнил Павел.

Ох, точно, я только теперь спохватился. Репетиция!

— Который час? — спросил я маму.

— Не знаю, — ответила она. — А что?

Я поднялся.

— Мне пора.

— То есть как? — удивилась мама. — Ты только что пришел.

— У нас репетиция. Может быть, даже уже началась.

Мариэтта перетасовала карты.

— Что вы репетируете? — спросила она.

— «Гамельнского крысолова», — ответил я, застегивая куртку.