В пасти Дракона - Александр Красницкий Страница 24

Это был человек невысокого роста, с бесстрастным лицом, тихими, плавными движениями и медленной, но красивой речью. В Китае все знали его как поэта, и уличные рассказчики разносили по всей стране его поэтические сказки, которыми простой народ просто заслушивался. Несколько лет в своей молодости он прожил в Бельгии — в Брюсселе, был даже там причислен к карабинерному полку и щеголял в бельгийской офицерской форме. За эти годы он присмотрелся к быту европейцев и возвратился на родину убеждённым консерватором, воочию увидевшим, что для, его народа европейские порядки не добро и польза, а несомненная гибель.

Можно ли винить этого человека за то, что он так думал? Ведь он ничего, кроме пользы, не желал своей стране, и недавние события доказали всему миру, что и китайский народ всецело разделял его воззрения.

Теперь он в пространной речи передавал собравшимся взгляды на взаимоотношения Европы и Китая, ссылаясь при этом на авторитет знаменитого Ли-Хун-Чанга, этого дипломата и патриота, которым гордиться могла бы каждая европейская страна.

— Европейцы, — говорил Туан, — смотрят на Китай, как на сладкий пирог, от которого можно отрезать ломти соразмерно с аппетитом каждого. Но их громадные пушки, направленные со всех сторон, вовсе не доказывают их права на обладание нашей страной. Наши взгляды на жизнь совершенно противоположны европейским и далеки от них, как небо от земли. В нашей стране стремление каждого, идеал его — Жить и работать для себя, для своей семьи, в Европе же люди живут и работают на государство. Это потому, что мы по самому существу наших стремлений и идеалов — любвеобильные семьянины и строгие хранители законов наших предков, завещанных нам издревле. Мы ненавидим и презираем войну и ужасаемся перспективы какой-либо перемены, могущей изменить нашу жизнь, оторвать нас от нашего родного очага, от земли, которую мы с такой искренней любовью обрабатываем. Мы сами о себе заботимся, достаточно успеваем в этом и не желаем, чтобы в Китае возникали вопросы нового общественного переустройства. Могут ли европейцы обвинять нас за это? Разве они не видят сами, что в странах больших и малых государств социальные вопросы являются ядром глубоко внедрившихся беспокойств, вулканических потрясений, которые угрожают правящим классам? Во всех европейских государствах, за исключением одной России, социальный вопрос господствует над всеми другими. Я хотел бы спросить европейцев, могут ли они по совести, честно, советовать нам возложить на самих себя добровольно бремя социализма только потому, что у них на него теперь Мода? Конечно, нет! Какое нам до них дело! Далее, европейцы жалуются, что мы питаем отвращение к их влиянию, к их цивилизации. Но разве мы можем когда-нибудь забыть, что первое знакомство наше с европейской цивилизацией началось с массового убийства именно европейцами нашего народа? Припомните остров Люсон, где в одну неделю было вырезано 20 000 наших тружеников-колонистов. И кто совершил это злодейство? Европейцы-испанцы! Вот с чего началось наше знакомство с европейской цивилизацией! Неужели же в Европе полагают, что это забыто нами? Нет, тысячу раз нет! Эта отвратительная резня только укрепила народ наш в справедливом решении не пускать к себе таких цивилизаторов, несущих с собою смерть!

Туан на мгновение замолчал, а потом продолжал по-прежнему ровно, спокойно, как будто он говорил сам с собой:

— Европейцы называют нас варварами, а между тем сами совершают убийства своих соотечественников на наших глазах около нашей границы. Разве убийства неизвестны в Европе или Америке? Разве там в междоусобиях мало было пролито крови? Реки, моря, океаны! А они идут к нам с упрёками в варварстве, с учением любви, которой они сами не знают и законов которой не исполняют... Они кричат повсюду о притеснениях и гонениях христиан. Но пусть бы они дали возможность сотне или двум из наших буддийских проповедников явиться к ним и начать проповедовать свою религию в её полноте, хотя бы против содержания армий под ружьём... что бы они сказали? Разве не стали бы повсюду гнать этих проповедников? И такой проповеди в Европе терпеть не стали бы, в ней увидели бы подрывание устоев, разрушение общественного строя, опасное для государства, а европейские миссионеры каждый день в году учат наш народ нарушать законы его собственной страны, не повиноваться им... Что же это такое? Разве может быть допущено подобное вторжение где-либо? Да, были случаи, что у нас убивали христиан, но ведь и китайцев убивали и убивают в Америке, и в голландской Индии, и в английских колониях, и повсюду... А ведь Китай никуда не посылает миссионеров, никому не навязывает своих религиозных убеждений. Мы не спесивы и не горды, но мы понимаем всю неделикатность предписывать кому бы то ни было образец, по которому он должен молиться Богу; мы не спрашиваем никогда, как нам молиться, но и никого не заставляем молиться по-своему. А европейцы всё это стремятся проделывать, и это лишь отвращает народ наш от них. Ведь одним из самых сильных и пагубных приёмов является упрашивание, принуждение силой признавать достоверность предлагаемой формы Божества. Мы никогда этого не делаем, а нас зовут варварами. Разве мы стремимся отнять у кого бы то ни было его достояние? Нет, грабежом мы не занимаемся! А Европа? Одно сильное государство за другим приступает с ножом к нашему горлу, желая ограбить нас. Понятно, когда мы чувствуем европейский нож у своего горла, то на всё, чего только хочет Европа, мы соглашаемся. Но когда опасность миновала, мы забываем всё происшедшее. Вот этому приёму мы научились уже от европейцев. Франция по договору отдала Германии Эльзас и Лотарингию, и если бы она чувствовала себя достаточно сильной, чтобы позабыть этот договор, не забыла ли бы она его? Сейчас же и забыла бы — это несомненно! То же самое и с теми провинциями, которые отобрала у нас Европа. Одно только обстоятельство спасает нас от слишком больших урезок и жертв — это зависть, с которой европейские государства следят одно за другим. Европейцы больше ненавидят друг друга, чем мы их, и в то же время порицают нашу враждебность к ним за то, что они же ограбили нас... О, у них давно решено, что делать с Китаем! Юг и центр Китая — Англии, остальное Франции и Германии. Это у них уже всё спроектировано. Они не оставляют нам ничего. Всё для них, ничего для Китая. Неужели же мы допустим нашу Родину до этого? Нанести поражение Китаю нетрудно, но завоевать и подчинить его — это грудная работа. Европейцы и американцы набросятся на нас, как на лакомое для них блюдо. Только как им удастся переварить его? Сомневаюсь, чтобы это удалось! Их завистью, их жадностью к грабежу и пожиранию одного государства другим воспользуемся мы в игре против них. Пусть у них всего больше, чем у нас, но они и представить себе не могут той неограниченной энергии, которой обладает Китай и его народ и которой каждый из китайцев проникнут до мозга костей ^[24]. Но нам невозможно ждать, пока они примутся делить наше достояние. Мы должны предупредить это сами, а для этого есть единственный способ — изгнать иностранцев из пределов нашей страны и никогда больше не допускать их к нам. Мы достаточно сильны для этого теперь. Я сказал всё...

После того, как Туан смолк, несколько минут длилось молчание.