Футбол сквозь годы - Николай Старостин Страница 24

Ягодкина часто уводили на допросы по ночам. Но если он являлся «подсадной уткой», то ведь спокойно вместо допросов мог спать и подкармливаться. Хотя он не гнушался и малым. Когда я признал свои высказывания насчет изъянов нашего спорта, мне разрешили передачу. Я, естественно, поделился ее содержимым с соседом. Смотрю, он ест и яичную скорлупу. Спрашиваю:

– Александр Александрович, что же вы скорлупу едите?

– Как что? – отвечает. – В ней кальций, зачем полезному для организма пропадать…

Ягодкин спал в камере и днем. И очень оригинально. На стекла своих очков он налепил «зрачки» из хлебного мякиша. Когда надзиратель смотрел в «глазок», создавалось впечатление: заключенный сидит и смотрит. А он мирно спал. Я всегда ему завидовал.

Наконец, по-моему, наше дело следственным органам просто-напросто надоело – никаких сенсаций оно не обещало, а нудная возня с «антисоветской агитацией» явно не соответствовала рангу центра этого ведомства. Однажды Есаулов сказал:

– Ну какие вы политические преступники? Какие вы политики? Я вижу, какой вы политик…

Они сами пришли к заключению, что с точки зрения политической мы не мастаки.

Где-то осенью 1943 года меня повели к начальнику управления генерал-лейтенанту Федотову.

Человека с более свирепым лицом я не встречал. Он потребовал от меня полноценных признаний, угрожая применением санкций к нашим семьям. И закончил резко:

– Даю вам две недели, потом пеняйте на себя. Может быть, это нескромно, но я причисляю себя к разряду людей храбрых. Я, правда, не так храбр, как Петр Попов, знаменитый спартаковский защитник, он вообще понятия «страх» не признавал. Я тоже слово «страх» не понимаю. «Опасность» – такое слово мне понятно. Я их не боялся, и они, вероятно, это чувствовали. Держался с ними спокойно. Мне казалось, что я их не только переживу, но и большую память в людях оставлю. Все-таки капитан сборной долгие годы не забывается. А самое главное, держался так спокойно потому, что знал: ни в чем не виноват.

Но угроза семье – это было уязвимое место.

При следующей встрече я сказал Есаулову, что мало верю в то, будто жена и дочери в Москве…

– Ну а если я дам вам свидание с женой и она лично подтвердит вам свое благополучие, следствие двинется к окончанию?

– Двинется… – ответил я.

Анализируя этот двусторонний компромисс, я понял, что надежда на освобождение из внутренней тюрьмы – жестокая иллюзия. С другой стороны, поскольку в войне произошел перелом, в Москве наверняка затеплился интерес к футболу, а восемь человек из «Спартака» так долго сидят и неизвестно за что… Народ извечно поддерживает слабого… «Ведомству» разумно было открыть клапан и успокоить общественное мнение: мол, следствие закончено, суд определит наказание.

Кроме того, Есаулов постоянно твердил:

– Ну что, Николай Петрович, все сидите? А ведь у вас есть возможность, получив срок, подать заявление и идти на фронт. Страна нуждается в крепких людях. Вы должны быть неплохим солдатом. Это вас реабилитирует, на этот счет есть специальное решение.

(Он, конечно, обманывал, потом я узнал, что политических на фронт не отправляли.)

Обещанное свидание состоялось… Я встретился с женой в присутствии следователя, задал ей заранее разрешенные мне вопросы. Она ответила, что работает, дочки учатся, но скрыла, что их втиснули в восьмиметровую комнатушку прислуги, а две другие комнаты квартиры со всем, что в них было, опечатали. Младшая дочь спала на гардеробе, вторую кровать негде было поставить.

После свидания я «сознался» в нескольких критических фразах, произнесенных в адрес советского спорта. Ягодкин помог мне выдумать и те антисоветские высказывания, которые я якобы слышал от своих брать ев. Они знали мой почерк и, когда следователь показал им «признания», поняли, что, значит, так нужно, и подтвердили их. На этом следствие «благополучно» закончилось.

Анализ Ягодкина полностью совпал с мнением следствия…

Сейчас я не знаю, кем считать Александра Александровича – добрым или злым гением нашей семьи?

С одной стороны, мы все прожили после реабилитации в Москве по 30 с лишним лет, а с другой – каждый из нас промытарился 12 лет по пересыльным тюрьмам и лагерям.

Кстати, если Александр и Андрей поверили моему почерку сразу, то Петр – нет… Следствию пришлось устраивать нам очную ставку. На этой встрече Петр предстал настолько исхудавшим и болезненным, что я особенно остро понял: дальше тянуть дело нельзя. Допускаю, что и мой вид вызвал у него тревогу.

– Петя, – сказал я, – признавай свои высказывания… Свои ошибки будем исправлять на фронте… С «пятьдесят восьмой» суд может удовлетворять просьбы об отправке на фронт, а то идет война, а мы торчим в тюрьме…

Он согласно кивнул:

– Хорошо… Я подпишу…

– Надеюсь, – обратился я к Есаулову, – что вы разрешите ему передачу, как неделю назад разрешили мне. Он в этом остро нуждается…

Петр вышел из заключения с двумя туберкулезными кавернами в легких – результат побоев на допросах, – соперированными уже в Москве после реабилитации.

Александру относительно повезло: следователь ему достался «мягкий», он предпочитал спокойно дожидаться показаний «чужих» подопечных, проходивших по делу.

Хуже пришлось Андрею. Пытки бессонницей, как я уже говорил, серьезно нарушили его вестибулярный аппарат: он не мог самостоятельно передвигаться.

Вновь наступило время неопределенности. Следствие вроде бы закончилось, а суда все не было. Тревожное ожидание я пытался заглушить чтением классики в дореволюционном издании. На каждой книге стоял штамп: «Из личной библиотеки Н. В. Крыленко». То, что они хранились в тюрьме НКВД, не оставляло сомнений в судьбе их прежнего владельца, прокурора и министра юстиции СССР.

Только потом узнал: задержка, которой я был обязан своими литературными занятиями, объяснялась тем, что Андрей полтора месяца провел в больнице Бутырской тюрьмы, где заново учился ходить.

Конечно, два года прошли далеко не в курортных условиях. Но я отдаю себе отчет: участь многих узников Лубянки была гораздо хуже. Почему из нас не «выжали» то, что хотели? Не могу ответить на этот вопрос, могу лишь предположить. Берия расправлялся с руководителями партии и государства, родственниками членов Политбюро. Разумеется, известность Старостиных помешать ему не могла. Но Старостины существовали не сами по себе. В сознании людей они являлись олицетворением «Спартака». Это многое меняло. Предстояло расправиться не просто с несколькими заключенными, а с поддержкой и надеждами миллионов болельщиков, простых советских людей. Думаю, именно авторитет «Спартака» облегчил нашу участь.

В ноябре 1943 года нас судила Военная коллегия Верховного суда.

После чтения обвинительного заключения председатель суда Орлов начал с вопроса:

– Признаете ли вы себя виновным в предъявленных вам преступлениях?