Московские дневники. Кто мы и откуда… - Криста Вольф Страница 24

Все в наушниках; чайки; все выступающие говорят о Максиме Горьком одно и то же, перевода с тринадцати языков не требуется, Максим Горький как пролетарский писатель, мастер социалистического реализма, постепенно я это понимаю (без наушников) по-испански, по-португальски, по-фински и даже если не угадываю язык. Максим Горький и его конфликт с Лениным, его ссылка после революции, Максим Горький и Сталин, писатель и государственная власть — об этом ни слова. Когда я ухожу на носовую палубу, оказывается, не я один прогуливаю пленум; функционерам тоже скучно, однако фирма требует.

Вечером опять водка.

Разговор с Кристой Вольф и ее мужем до четырех утра, снаружи светлая ночь над Волгой и страной. Благодать, что можно признать противоречия. Долгое время с нами сидел советский товарищ, слушал, но мне он не мешал. По всей видимости, доложил: сегодня мои функционеры знают, что у нас состоялся очень интересный разговор.

Встреча в Горьком.

На пристани дети с цветами, радость в праздничном белом, с красными бантами, каждый прогрессивный писатель из разных стран мира получает букет, я тоже, пионы, а к ним — ангину.

20.6

Продолжение round table ^[19]. Мое короткое выступление, 7 минут. Все до ужаса скучно.

Волга. Если закрыть глаза, мимо плывут берега.

Разговор с Мулком Раджем Анандом.

Праздничный ужин со всеми тонкостями.

Фриш вдруг заводит речь об Ингеборг Бахман: что он бы охотно с ней встретился (вообще-то она хотела приехать). Что брак между двумя писателями не может быть удачным; что даже мелкая ревность по поводу того, кто более значителен, играет свою роль.

На востоке даже в полночь виднеется розоватая полоска.

Сучков начинает с Маркузе. Нужна ли новая теория революции, «больше принимать в расчет интеллиг.».

21.6.68, пятница

Ночью огни Горького, вверх по горе. В гавань придем только утром.

9 утра, прибытие в Горький. Пионеры с цветами. Городской репортер: Больше движений руками! Индиец, танцующий с пионерами. Горьковчане на горе, хлопают в ладоши, машут. Автобусами в гостиницу «Россия». Вид из номера на башни кремля и волжскую равнину.

В 11 часов начало пленума. Речь Рюрикова, длинная и скучная. После 12 уходим.

Вторая половина дня: экскурсия по городу. Слияние Оки и Волги. Дом Каширина, где Горький жил у деда и бабушки. Побуревший, меньше, чем ожидалось. 4 комнаты. Во дворе маленькая красильня. Крест, под которым убили цыган.

Вечером концерт под открытым небом. В хоре много женщин. Молодой, средней руки актер в роли дирижера. Затянутая в корсет певица-ундина в платье с золотыми нитями. Люди, идущие вверх по дороге мимо нас. Прелестные молодые парочки.

В Дом культуры. Два журналиста: один думает, что у него в Мекленбурге ребенок, с 45-го. Второй, Соломон, спрашивает об антисемитизме у нас. Не верит, что среди молодежи его нет. («Евреи — народ, среди которого есть люди очень хорошие и очень плохие». В нем есть что-то самомучительское.)

[ххх] 2 или 3 киножурнала. Не особенно впечатляющие.

Криста и Герхард Вольф на пароходе

В центре — тюрингенский писатель Франц Хаммер, справа — Макс Фриш

У памятника Горькому в Горьком (Нижнем Новгороде)

21.6

У меня теперь три русские матери: толстая горничная и гостиничная медсестра, а еще докторша, которая садится на кровать и простукивает меня, все три от беспокойства ласковые, комната, полная упитанных матерей. Общего языка нет. Мне моют шею, а вытяни я ногу, так вымоют и ее. Позднее горничная приносит подарок: три русские куклы. Союз советских писателей тоже становится по-матерински заботлив; мой функционер: «Вы ничего не потеряете, если пропустите пленум». И Софья частенько заходит, передает приветы. Пухленькая горничная рассказывает какую-то длинную историю, я не понимаю ни слова, но она ничуть не расстраивается. Господин Вольф приносит почитать — «Зинн унд форм», я читаю прозу Кристы Вольф. Советский критик (который тогда слушал наш с Кристой Вольф ночной разговор) навещает меня, вместе с некой женщиной: оба хорошо информированы о литературе капиталистического мира. Неожиданно довольно откровенный разговор. Мне, говорит он, надо бы посетить Новосибирск, город ученых, прогрессивную Россию. Он говорит по-немецки, она — по-английски; причем он делает вид, будто не понимает по-английски, а она — будто не понимает по-немецки; то есть и она, и он говорят со мной как бы наедине, неофициально. Они остаются долго, такое впечатление, что оба рады этому часу вне Союза. При появлении Софьи разговор опять становится официальным; не могу отрицать, что глотать мне больно, увы.

22 июня

10 утра, пленум. Позднее встреча с председателем областного совета (Иваном Ивановичем) и молодым председателем городского совета (Александром Александровичем).

16 часов, закрытие пленума. Прогулка по городу. Старинные дома и улицы. Жара, жара.

Вечером прием в другой гостинице. Фриш, Вайзенборны, Сучков — за нашим столиком. Рядом много пьющие грузины.

Стеж. [Стеженский], который много пьет: «Почему ты боишься? Не понимаю. Надо писать то, что должен». Опять возникает давняя доверительность. Он говорит о своих впечатлениях от «Кристы Т.»: «Все твои вещи мне очень понравились, потому что я тебя люблю, но эта объективно хороша». Рассказывает о нелегальной стенной газете, которую сделал в 16 лет и о которой директор не сообщил наверх (был 1937 год!), он за ночь поседел. А его дочь, которой он дал свой тогдашний дневник, тоже выпускает нелегальную стенгазету и получает выговор.

Говорит, что сам не боится никогда. В войну, получив отпуск, поехал к своей возлюбленной в лагерь и ни минуты не думал об опасности. И друга он никогда не предаст.

Разгорается дискуссия о том, что «порядочно». Вайзенборн: когда честен с другими. Фриш: это связано с системой, с нынешними обстоятельствами. Когда остаешься верен другу. (Фр. довольно точно уловил, что происходит.)

Стеж. рассказывает, как после 45-го в Берлине некий граф обучал офицеров сов. военной администрации. Один из его советов: есть хрен, тогда водка идет легче.

22.6

[…] Вечером большой банкет за длинными столами, повсюду бутылки, только руку протяни, тосты, которых, несмотря на громкоговорители, никто не слышит, все сразу пьют, город Горький и Союз писателей города Горького приветствуют писателей всех стран, в зале жара, народ снимает пиджаки, икра, заливное растекается, человек пятьсот в физкультурной радости, я сижу с немцами, они потише, грузины громко бурлят жизнью, объятия, ретивый румын снова напоминает через громкоговоритель, что Максим Горький был, есть и будет пролетарский писатель, старик из Праги заверяет в том же, индиец подтверждает, самообслуживание, оркестр играет венскую музыку начала века, мой функционер поднимает бокал за мое выздоровление, аплодисменты в честь индийца, многие ходят по залу, чокаются, веймарец тоже рвется к микрофону приветствовать братские народы, но ему приходится подождать, сперва фактотум из США, грузины поют, ко мне подсаживается венгр, но мы оба не понимаем ни слова, поэтому чокаемся, веймарец добирается до микрофона, привет братским народам, никто ни слова не понимает, но он довольный возвращается к столу, выступил с речью в родном городе Горького, моя опекунша пьет, Вайзенборн украдкой подменяет водку водой, я наблюдаю за Кристой Вольф, иногда она отключается, потом опять берет себя в руки, мы издалека поднимаем бокалы, не отпивая, детский праздник, но здесь не дети, а медведи, тост за тостом, водка хороша, человек в отпуске от государства, ты человек, я человек, это не пьянка, а отдых от катехизиса, сплошь хорошие люди, вдруг вопрос: что такое порядочный человек? Я предлагаю: порядочный человек — это смелый человек, человек, остающийся верным себе и другим, вот что такое здесь порядочный человек. Согласие, выпиваем, и какой-то функционер немедля наливает снова, обходит вокруг стола, пока другие продолжают говорить, и называет имя человека, которого мы оба знаем; функционер говорит: «Порядочный человек!» Мы пьем за того, кто в опале, оттого что поддержал Даниэля и Синявского, исключен из партии, уволен из института, а в Союзе писателей, который здесь пирует, получил строжайший выговор; функционер: «Ваш друг — мой друг!..» Жутковато. Я раньше срока уезжаю в Москву, чтобы посмотреть спектакль. Софья берет меня под руку. Пожилая партийка, едущая тем же ночным поездом, опекает мою опекуншу; забирает подвыпившую в свое купе и окончательно упаивает ее водкой.