Срывайте маски! Идентичность и самозванство в России ХХ века - Шейла Фицпатрик Страница 24

По мнению большевиков, российское общество следовало немедленно снова «сделать классовым». Разумеется, они предпочитали марксистскую классификацию, а никак не старую сословную систему царских времен. Сословия вместе с титулами и чинами были официально отменены в первый же месяц после Октябрьской революции. Однако с самого начала в советском определении классов проскальзывал намек на сословия — возможно, потому что люди подсознательно приноравливали незнакомые категории к знакомым и привычным. Класс «служащих», например, в строго марксистском смысле представлял собой аномалию. По справедливости, служащих следовало бы относить к той же «пролетарской» категории, что и рабочих (и, кстати, иногда, в целях академического советско-марксистского анализа, так и делалось), но в широком понимании за ними закрепился особый классовый статус, явно непролетарский по своей политической окраске. Презрительное слово «мещанство», производное от названия городского сословия мещан и означающее мелкобуржазное, обывательское сознание, употреблялось большевиками для характеристики работников контор и учреждений с достаточным постоянством, чтобы напрашивалось предположение, что новый класс служащих фактически представлял собой советский вариант старого сословия мещан.

Священники и члены их семей в советском понимании составляли еще один аномальный «класс», совершенно очевидно являвшийся прямым потомком прежнего духовного сословия ^[58]. В отличие от «служащих», всего лишь вызывавших подозрения и нарекания, священники принадлежали к заклейменному классу и считались недостойными звания полноправных советских граждан. В 1920-е гг., когда заходила речь о потенциальных контрреволюционных классовых врагах, о них вспоминали в первую очередь. Принимались меры, чтобы помешать детям этих классовых врагов, также носившим клеймо, получить высшее образование и «проникнуть» (в терминологии того времени) в среду учителей. Уверенность, что священник — по определению классовый враг, была столь сильна, что в конце десятилетия очень многих сельских священников «раскулачивали», т. е. лишали имущества, выгоняли из домов, арестовывали и ссылали наравне с кулаками.

Принцип классового правосудия в суде означал, что обвиняемый «буржуй» или «кулак» в случае осуждения получал более суровый приговор, чем пролетарий. Поэтому обвиняемые иногда пытались добиться своей «реклассификации»: как сообщалось в одном юридическом журнале, «родственниками, а иногда и самими обвиняемыми достаются документы об изменении га материального и социального положения, и наблюдкомы разрешают вопрос о переводе из одного разряда в другой». Подобная юридическая реклассификация кажется совершенной бессмыслицей, если смотреть на классы с марксистской точки зрения, но приобретает глубокий смысл, если предположить, что слово «класс» в действительности было революционным названием сословия.

В системе высшего образования лица, которых по классовому признаку не принимали в вуз или исключали из него в ходе социальных чисток, также спорили по поводу своей классовой принадлежности. Вообще классовая дискриминация в образовании была больным вопросом для большевиков, достаточно старых, чтобы помнить времена, когда царское правительство старалось ограничить доступ к образованию для представителей низших сословий («кухаркиных детей») и такую политику осуждали все российские радикалы. Никто не заходил настолько далеко, чтобы открыто заговаривать в публичных дебатах о новой советской сословности, но «политика квот», которая проводилась в образовании в 1920-е гг., имела весьма смущающий подтекст. Когда, например, учителя наседали на представителя правительства, требуя «равноправия с рабочими» при приеме в институт ^[59], могло показаться, будто какое-то искривление времени отбросило Россию в 1767 г. и в Уложенной комиссии Екатерины Великой идут споры о сословных привилегиях.