Главный финансист Третьего рейха. Признание старого лиса. 1923-1948 - Яльмар Шахт Страница 24

Еще полусонный, поглядывая время от времени на свой багаж, я сидел в своем углу, закутанный в пальто, и наблюдал за игроками. Видимо, игра доставляла им несказанное удовольствие, хотя она была проста до примитива. Один из игроков был держателем банка. Он вытаскивал три карты и помещал их на стол лицевой стороной вверх, так чтобы другие игроки видели их масть и достоинство. Затем он переворачивал карты и тщательно их перетасовывал. Потом убирал руки и предлагал назвать одну из трех карт. Его партнер указывал на одну из карт, и она переворачивалась лицевой стороной. Если партнер угадывал, он получал удвоенную сумму денег, поставленных им на банк вначале. Если ошибался, его доля уходила в банк. Я счел игру простой, как азбука. Поставил свои деньги — и потерял свое месячное денежное содержание, за исключением двадцати марок.

Это был мой первый и последний опыт игры на деньги. Впоследствии, занимая должность директора Данат-банка, я видел, как мои коллеги-директора беспрерывно играли на фондовой бирже. Я этим никогда не увлекался. В то время как выписки из счетов моих коллег были столь многочисленны, что составляли толстые подшивки размером с солидный роман, моих выписок было гораздо меньше.

Я приехал в Париж для поступления в Свободный колледж социальных наук и посещения лекций по социологии. Никогда в жизни я не ценил так высоко социальные науки, как в первый месяц жизни во французской столице.

Позднее я посмеялся над инцидентом в ночном экспрессе, но тогда мне было не до смеха. В течение целого месяца у меня не было никакого желания смеяться. Когда я читал роман Виктора Гюго «Отверженные» для совершенствования своего знания французского языка, то полностью ощутил обстоятельства, в которых бедняки перебивались там с хлеба на воду, поскольку тоже был вынужден как-то существовать на 25 франков при ограниченном кредите.

Когда голодный месяц закончился и из Германии поступила новая денежная наличность, я приступил к изучению великого города. В то время я смотрел на Париж не так, как позднее, во время осуществления плана Янга. Город сохранял еще некоторое великолепие Третьей империи. В него стекались люди со всех стран — частью для того, чтобы полакомиться хорошей пищей и выпить доброго вина, частью в погоне за модой и привлекательными женщинами. В Париж — центр фешенебельного мира — устремлялись бразильцы и китайцы, американцы и голландцы, австралийские фермеры-овцеводы и индийские махараджи. Здесь ставились оперетты Жака Оффенбаха, платья женщин выглядели по-настоящему женственными, знаменитый кюль-де-пари только входил в моду. По сравнению с Берлином Париж представлял собой город изобилия. Берлин был рассудительным, работящим, основательным, мелкобуржуазным, слегка многонациональным и очень «прусским» городом. Почти тридцать лет — целое поколение — прошло со времени войны 1870 года и крупного коммунистического восстания. Никто не говорил об этой войне. Это были годы процветания как раз перед началом нового века. Идея реванша, казалось, умерла навеки.

Хотя в эти годы я совершенно не интересовался высокой политикой, одну тему невозможно было игнорировать — тему, которая занимала мысли тогдашних французов и расколола страну на два противоположных лагеря, — дело Дрейфуса.

Весь мир знает об этом процессе. Дрейфуса, капитана-артиллериста еврейского происхождения и уроженца Эльзаса, за три года до этого бросили в тюрьму, а в 1894 году приговорили к пожизненному заключению на Чертовом острове. Даже в то время находилось немало людей, которые считали, что капитан стал невинной жертвой политических интриг и был осужден несправедливо. Его сделали козлом отпущения в тщательно спланированной кампании с целью усилить антисемитские настроения французов. В то время во Франции, после провала генерала-националиста Буланже в 1889 году, вели борьбу за власть клерикалы, националисты и антисемиты. Когда я учился в Париже, Дрейфус уже три года сидел в тюрьме. Самый знаменитый романист Франции Эмиль Золя требовал пересмотра приговора Дрейфусу. Он написал открытое письмо президенту республики под заголовком «Я обвиняю!», которое опубликовала газета L’Aurore 13 января 1898 года. Письмо Золя произвело эффект разорвавшейся бомбы. Небезынтересно узнать, что в то время Жорж Клемансо оказывал сильное давление на эту газету. Как и ожидалось, националистические круги противились публикации «Я обвиняю!». В Париже произошел социальный взрыв местного масштаба, когда стало известно, что из-за письма президенту Золя приговорили к году заключения и штрафу в 3 тысячи франков. Парижане организовали марши протеста, частью против врагов Золя, частью против инициаторов дела Дрейфуса. Золя был вынужден бежать в Англию, но восемнадцать месяцев спустя получил разрешение вернуться в Париж. Однако посредством своего письма ему удалось по крайней мере побудить французские суды вновь заняться делом Дрейфуса, хотя прошло много лет, прежде чем капитан-артиллерист еврейского происхождения был наконец оправдан. Лишь в 1906 году кассационный суд вынес ему оправдательный приговор. Его вернули в армию в звании майора, но вскоре после этого отправили в отставку по собственной просьбе.

Приятно было бы заявить, что дело Дрейфуса вызывало у меня напряженный интерес и что я следил за каждой фазой этой драмы, развертывавшейся у меня на глазах. К сожалению, это было не так. Я не проявлял ни малейшего интереса к политике и стремился лишь провести время в Париже с наибольшей пользой для себя.

Тем не менее сейчас я могу сказать, что на самой ранней стадии моего жизненного пути мне встретились две проблемы, с которыми мне пришлось сталкиваться много лет спустя в качестве министра и члена правительства. Это проблема антисемитизма, которая перед началом нового века играла столь значительную роль во Франции, что поставила ее жителей по разные стороны баррикад, а также вызвала уличные демонстрации. И проблема франко-германских отношений, ярким воплощением которой стал человек, чье имя я впервые услышал в связи с делом Дрейфуса, — Жорж Клемансо.

На Пасху 1898 года я вернулся в Берлин, обогащенный некоторым опытом. Прежде всего, я получил знания о французах и социологии, однако испытал также вещи, которые приобретают иногда огромное значение в молодые годы. В Берлине меня ждала Луиза Сова. Мы возобновили свои прогулки по берегам Шлахтензее. Я рассказывал ей о Париже, об элегантной моде и изысканных ресторанах. Ближе к концу пасхальных каникул я отправился в Киль заслуживать степень доктора философии. Мое отношение к Луизе стало менее пылким. Я был по горло занят работой и не мог тратить время на общение с женщинами. Кажется, она это поняла. Когда после продолжительной разлуки мы встретились снова, то решили расторгнуть нашу несколько преждевременную помолвку. Видимо, она осознала, что в данное время я не мог думать о чем-либо другом, кроме будущей карьеры. Мы расстались по-дружески, без упреков, но также без обещаний. В следующий раз я увидел ее только через пять лет.