Прощание с Доном. Гражданская война в России в дневниках британского офицера 1919-1920 - Хадлстон Уильямсон Страница 24

В следующем месяце я много раз бывал в госпиталях и всегда оказывался свидетелем горестных сцен такого рода. Но это мое первое впечатление от того, до чего могут довести эти Гражданская война и классовая ненависть, разжигаемые полупреступным, полуграмотным, своекорыстным классом политических агитаторов, навсегда отпечаталось в моей памяти.

«Чем же я помогал?» – с горечью думал я. В основном посещая банкеты, приметные лишь оргиями еды и речей, получением цветов и тостами за чье-то здоровье! Не очень-то похвальный послужной список, решил я, уехав оттуда, и слившиеся воедино стыд и гнев сдавили мне горло.

Покинув госпиталь, я сумел немного отдохнуть: несмотря на то что побывали на еще одном ужине с танцами, в тот вечер мы улеглись спать довольно рано. На следующее утро мы были заняты участием в богослужении в память погибших, проходившем на холме, господствовавшем над городом.

– В начале Гражданской войны, – рассказывали мне, – до того, как большевики начали вербовать в свои ряды новобранцев, Красная армия в большой своей части состояла из беглых заключенных, отъявленного сброда и всяких подонков из старой армии. Они грабили и резали население, добивали раненых и насиловали женщин. Эта поминальная служба – в память жертв этих побоищ.

В самой высокой точке на окраине города был воздвигнут большой греческий крест, и на холмик у его подножия было возложено несколько букетов полевых цветов. Отсюда мы отправились в расположенный по соседству внушительных размеров монастырь, в котором проживало около трехсот монахинь под началом матери настоятельницы, в свое время бывшей близкой подругой покойной царицы. Все они носили черные мантии и капюшоны, а в монастыре была приятного вида подземная часовня с синими стенами, где был проведен короткий благодарственный молебен. Тут же, как и во всех церквях, при входе вовнутрь нам пришлось снять оружие, которое носится на поясном ремне, и оставить его позади алтаря.

Большевики не обесчестили это место во время своей оккупации, и для нас был устроен великолепный обед в личных покоях матери настоятельницы, которая отлично говорила по-английски и по-французски. Мы встретили более пожилых работниц из ее персонала – тут были женщины семидесяти и более лет, проявившие к британским офицерам огромный интерес. Мне преподнесли буханку белого хлеба, испеченного монашками, и нас забросали цветами, пока мы проходили по неровным пыльным улицам и мощеным тротуарам этого маленького городка.

После значительной задержки на следующее утро мы уехали, но едва отъехали, как стали досаждать наши шины. О том, чтобы заменить их, не было и речи, потому что их не было во всей России, и повреждения пришлось ремонтировать на месте. Пекло невыносимо, и пока несчастные шоферы заменяли баллоны на одной машине, мы прикорнули под тентом в другой.

В это время года степь выглядела привлекательно, воздух был полон пения жаворонков, а степь была покрыта высокой травой и множеством полевых цветов минимум десяти видов, то тут, то там виднелись березовые рощицы и заросли ольхи. Эти волнистые прерии очень походили на равнину Солсбери – там также не было никаких дорог, сплошные делянки подсолнечника. В других местах виднелись огромные участки синего и розового цвета, и на протяжении целых миль наши ноздри были полны аромата, и при этом вокруг не видно ни души.

В Усть-Хоперск мы приехали около полудня, и после обычной церемонии приветствий и речей местный атаман устроил для нас обед. Мы услышали о новых большевистских зверствах, и я встретился с великолепным старым солдатом семидесяти двух лет, который служил в казачьей личной охране предыдущего царя, а сейчас явился ко мне в полной униформе с медалями. Несмотря на испещренное морщинами лицо и седые волосы, он держался прямо и в своей шинели с богато украшенным ремнем выглядел так, будто все еще был грозным воином.

После обеда мы двинулись на Еленскую, родную станицу Отланова – руководителя казаков-повстанцев, прибывшего для встречи Сидорина и отдания ему рапорта. Это был энергичный, военной выправки человек, производивший впечатление сильной личности, он показал мне их тайный арсенал, где повстанцы чинили трофейные винтовки, мастерили седла, упряжь и даже отливали пули в самодельных, грубых изложницах. Он дал мне седло и, похоже, очень хотел получить сувенир от британской армии, так что я отдал ему одну из моих артиллерийских эмблем. По краям толпы стояли крестьяне, наблюдая, как мы разговариваем, на сапогах все еще был навоз, а в руках они все еще держали вилы, – бородатые, неприятного вида люди в потрепанной одежде, лишь глаза их привлекали невинностью людей, не имевших представления о том, что происходит.

После ужина с местным атаманом ночь мы провели в Еленской.

– Немецкое слово «улан», или «кавалерист, вооруженный пикой», произошло от названия этой деревни, – гордо сказал он. – Мы дали много знаменитых казаков-воинов.

Следующим утром мы поехали в Вешенскую, более крупную станицу, где помимо всего прочего нам показали радиоприемник, захваченный у красных.

– Наши связисты наверняка знают эту штуку, – заявил Харгривс. – И она в чертовски приличном состоянии!

Госпитали здесь находились в жутком состоянии, и, когда мы ходили по ним в самое жаркое время после полудня, меня чуть не стошнило. Харгривс неизменно шел со мной через все тифозные палаты, и его примитивное знание русского языка было проверено в полной мере. Сам Сидорин тоже прошел через все палаты, но члены группы, в которых не было нужды, обычно ожидали нас снаружи, приложив к носам свои носовые платки.

Примерно в это время мне сделали прививку от тифа.

Ко мне несмело подошел какой-то русский врач.

– Вы не хотели бы привиться от тифа? – спросил он.

Меня это предложение озадачило, потому что я знал, что тут не было сыворотки, но он настаивал, что у него есть немного.

– Я сделал ее из крови человека, который только что умер, – произнес он.

Я пожал плечами.

– Очень хорошо, – отреагировал я. – Давайте.

И он сделал мне инъекцию, и, возможно, благодаря его сыворотке, когда я подцепил эту болезнь, я не умер.

Мы остались в Вешенской на ночь, и перед ужином у нас появился первый шанс искупаться в Дону. Река была немного грязноватой, но холодная вода быстро неслась мимо песчаных берегов. После дневного зноя это было очень приятное занятие, но никто из русских офицеров не сделал ни малейшей попытки обсушиться после выхода из воды, они просто надели свою одежду на все еще мокрые тела. Похоже, они меня считали немного сумасшедшим, потому что я воспользовался полотенцем.

На следующий день мы отправились в Мигулинскую, остановившись по пути в какой-то станице, где во время восстания женщины сами, охваченные жаждой мщения, вылавливали пытавшихся бежать комиссаров и убивали их своим сельским инвентарем и кухонными ножами.

В Казанской мы переправились на северный берег Дона и, поскольку наше долгое путешествие перешло в следующую стадию, провели там два дня. Вечернее купание было превосходным, что позволило грузовикам догнать нас. У меня также впервые появилась возможность написать несколько писем, хотя когда и как они будут отправлены – совсем другой вопрос.