Очерки Петербургской мифологии, или Мы и городской фольклор - Наум Синдаловский Страница 24

Второй способ пополнения национального языкового арсенала напрямую связан с конкретной экономической, политической или культурной исторической ситуацией, в которой в разное время находится страна и ее народ – носитель языка. В России таких заметных периодов было несколько. Впервые древний праславянский язык серьезно пополнился новыми словами в период христианизации Руси, когда вместе с первыми переводами Библии и церковными службами в русский язык пришли греческие, а затем и церковнославянские словообразования. Через несколько веков русский язык почувствовал на себе мощное воздействие тюркских языков, связанное с татаро-монгольским нашествием и позднее – с непосредственной близостью влиятельной Оттоманской империи. В XVI веке, в так называемое Смутное время, на Русь хлынул заметный поток слов из польского языка. В XVIII веке с началом петровских преобразований русский язык обогатился экономическими, морскими и военными терминами из нидерландского и немецкого языков. Одновременно русский грамматический словарь начал пополняться французскими и итальянскими словами из области культуры и быта. Процесс этот непрерывен, он имеет ярко выраженный перманентный характер. Например, в настоящее время русский язык испытывает серьезное влияние англицизмов.

К огорчению современных последователей небезызвестного адмирала Шишкова, ратующих за стерильную чистоту русского языка, абсолютное большинство заимствованных слов носит не замещающий, как им кажется, а дополняющий характер. Еще древние римляне говорили: «Rem verbe seguentur», что означает: «Слова следуют за вещами». Английское слово «киллер» появилось в русском языке вовсе не потому, что в нем не было слова «убийца». Просто в современной России появились представители нового социально-криминального явления, условно обозначавшиеся двумя словами «наемный убийца». Язык, всегда тяготеющий к словарной лапидарности, отказался от двухсловной дефиниции и предпочел более лаконичный вариант, предложенный английским языком. При этом английский язык ничего не потерял, а русский – продолжил короткий до того синонимический ряд к понятию «убийца» еще одним словом. Пользователям отечественных словарей хорошо известно, что чем длиннее синонимический ряд, тем богаче, ярче, выразительнее и разнообразнее родной язык. Синонимы придают языку тонкие смысловые оттенки, окрашивают речь дополнительными нюансами эмоциональных или стилистических красок. Уже один тот факт, что полных синонимов, то есть двух или нескольких слов, абсолютно тождественных друг другу, не бывает по определению, говорит в пользу исключительной ценности длинных синонимических рядов. Если внимательно вслушаться в два современных русских слова: «учитель» и «преподаватель», то при всем внешнем сходстве понятий, ими обозначаемых, легко заметить разницу в определении вроде бы одной и той же профессии. А ведь эту разницу можно было и безвозвратно утратить, откажись в свое время русский язык добавить к исконно русскому «преподаватель» греческое слово «учитель». Подобных примеров много.

Кроме словообразовательных практик и внешних заимствований, у языка есть еще один мощный источник пополнения лексических запасов, расширения и обогащения словарных фондов; этот резерв – внутренний. Условно его можно отнести к устной низовой культуре, которая включает в себя местные диалекты, народные говоры, профессиональный жаргон, молодежный сленг, студенческое арго, «блатную музыку» и прочие подобные лексические пласты языковой народной культуры. К этому ряду следует отнести и городской фольклор.

Количественно степень участия городского фольклора в создании общенационального словника не столь велика. Примеров попадания фольклорных образований в академические словари не так много. Гораздо большее участие принимает фольклор в отображении языковых процессов, происходящих в обществе, в их комментировании и осмыслении. Романтические легенды о появлении в языке тех или иных новых лексем, убийственные анекдоты об их неумелом использовании в русской вербальной практике, блестящие опыты осмеяния труднопроизносимых и вовсе непроизносимых открытий советского канцелярско-бюрократического языка являют собой бесценные примеры подлинно ревностного отношения народа к своему языку, к его сохранению и обогащению.

Особенно богатый материал на эту тему содержится в топонимическом своде Петербурга и Ленинградской области, в котором многие современные официальные названия местных географических и административных реалий в прошлом представляли собой простонародные, русифицированные или искаженные варианты иноязычных или труднопроизносимых русских старинных топонимов. Извилистые пути их эволюционного, а порой и революционного развития прослеживаются в старинных преданиях и легендах, дошедших до нас из глубины трехсотлетней истории Петербурга. Но не только. Полуграмотные петровские солдаты и безграмотные мужики, согнанные со всей страны на строительство новой столицы, легко поигрывая доставшимися им от финских и шведских аборигенов Невского края незнакомыми географическими названиями, не только превращали Купсино в Купчино, Уллялу в Ульянку или Сарское Село в Царское. Они не только оставили прекрасные легенды о купцах и купчих крепостях, о молочнице Саре и красавице Ульяне, справно варившей уху, но и стали создателями и соавторами современного Топонимического словаря.

В словарной лексике есть примеры появления и так называемых именных слов, то есть слов, образованных от имени или фамилии конкретного исторического персонажа. Как правило, такие словообразования имеют фольклорное происхождение. Их этимологическое значение трудно переоценить, так как многие из таких слов для современного читателя давно уже потеряли свою смысловую связь со своим происхождением. Особенно когда этимология легко поддается многовариантному толкованию, как, например, в слове «кутузка». Его можно возвести и к древнерусскому слову «кут» в значении «угол», «каморка», и к фамилии генерал-губернатора Петербурга П.В. Голенищев а-Кутузов а, который якобы первым изобрел новый способ предварительного изолирования подозреваемых преступников при полицейских управах. Ценность такой этимологии остается бесспорной, даже если она признается вульгарной, как это снисходительно называется в строгом научном сообществе.

Язык – это тонкая и легкоранимая знаковая система. Она не терпит грубого внешнего вмешательства, нарушающего внутренние и хорошо отлаженные механизмы словообразования. Что получается в случае пренебрежения этим неписаным законом, ярко изобразил в своем провидческом романе «1984» Джордж Оруэлл.

В нем для обозначения языка тоталитарного общества, изуродованного партийной идеологией, он предложил выразительный термин «новояз», образованный по известному принципу создания аббревиатур. Это была пародия на новый советский язык с его трескучей риторикой и высокопарной демагогией в изображении фантастических коммунистических химер. С тех пор как роман увидел свет, удачно найденный термин вошел в широкое употребление и даже приобрел расширительное значение. Новоязом стали называть всякий нелепый искусственный язык, созданный вопреки его естественным нормам возникновения и развития.

Но еще задолго до Оруэлла петербургский городской фольклор живо откликнулся на неизлечимую страсть большевиков к аббревиатурам, грубо внедряемым в повседневную жизнь населения независимо от того, согласуются они с вербальными законами правильного произношения или уродуют и коверкают язык, нанося непоправимый вред врожденной грамотной речи. С убийственной беспощадностью фольклор предложил такие деаббревиации насаждаемых сверху немыслимых сокращений, от которых, очень может быть, до сих пор ворочаются в гробу или поеживаются в одном из кругов ада их неуемные создатели.