Джойс - Алан Кубатиев Страница 24

«Дорогая мама,

твой перевод на 3 шиллинга 4 пенса за прошлый вторник был как нельзя кстати, потому что я оставался без еды 42 (сорок два) часа. А сегодня я без еды уже двадцать часов. Но эти приступы постов нынче для меня обычное дело, и когда я получаю деньги, то бываю чертовски голоден и успеваю проесть целое состояние (до одного шиллинга), прежде чем скажу: „Принесите нож!“ Надеюсь, что новый образ жизни не слишком попортит мое пищеварение. От „Спикера“ или „Экспресса“ новостей нет. Если бы нашлись деньги, я купил бы себе маленькую масляную печь (лампа у меня уже есть) и готовил бы себе макароны с хлебом. Надеюсь также, что проданный ковер — не из новых покупок, которые ты продаешь снова, чтобы прокормить меня. Если так, то не продавай больше ничего, или я буду возвращать деньги назад по почте. Я полагаю, что делаю все, что могу, но все равно большую часть времени тяну дьявола за хвост. Условия мои настолько восхитительны, что я временами не могу уснуть до четырех утра, а когда просыпаюсь, то немедля бегу к двери, чтобы увидеть под нею конверт от моих издателей, и уверяю тебя, что утро за утром вижу лишь деревянный пол; я вздыхаю и отправляюсь назад в кровать, несмотря на голод. Я не был у мисс Гонн и не собираюсь. Упорное растягивание твоего последнего перевода поддержит меня до середины понедельника (пересылка — вроде бы полфранка) — затем, похоже, я начну следующий пост. Сожалею об этом, ибо понедельник и вторник дни карнавальные и я буду, видимо, единственным голодающим в Париже.

Джим».

На обороте письма, чтобы скрасить его беспросветную мрачность, он набросал несколько нот из песенки Пьера Лоти «Упа-Упа» и приписал: «Эту арию исполняют на лютне солист и женский хор. Ее поют перед королевой одного индийского острова по государственным праздникам, и ее свита подпевает хором».

Письмо пробудило в Джоне Джойсе такую энергию, что он собрал целый фунт или даже два и послал сыну. Джеймс получил перевод карнавальным вечером и, благодарный, написал, что купил себе «сигару, конфетти и поужинал. Еще я купил плиту, сковородку, тарелку, чашку с блюдцем, нож, вилку, маленькую ложку, большую ложку, соли, сахара, инжира, макарон, какао итак далее, забрал белье из прачечной. А теперь пытаюсь готовить сам». Мать написала ему одно из тех заботливых писем, которые ему так докучали:

«Я думаю, что твое будущее в Париже серьезно зависит от новой газеты, потому что без какой-то уверенности жить там — просто несчастье, при постоянной борьбе, и твое здоровье пострадает. Все же не отчаивайся, потому что я полна надежды и этот месяц должен принести многое. Не забывай всех своих друзей и выбери время позвонить миссис Макбрайд, чья женитьба и влюбленность, естественно, не оставляют ей времени для серьезных дел, и то совершишь большую ошибку, если не будешь, как говорит твой папочка, „поддерживать с ней отношения“. Ты не осуществишь своих планов без дружеской поддержки. Стэнни усердно работает и злится, потому что не может послать тебе денег…»

Матушка считала Джеймса непрактичным и очень боялась за его будущее.

К Мод Гонн Джойс так и не пошел. Он просто не мог показаться ей в дырявых ботинках, изношенном костюме и грязной рубашке, отвлечь внимание от которой не удавалось даже пышному, но, увы, тоже далеко не безукоризненному галстуку. Менее требовательным знакомым, которые у него появились, на это было наплевать, но неистовая красавица Мод… Капризная муза Йетса, яростная патриотка, миссис Макбрайд она стала не случайно — Йетс для нее был недостаточно ирландцем, а Джон Макбрайд во время Англо-бурской войны бил англичан вместе с бурами. Правда, потом они все равно разведутся и разъедутся — она останется в Париже, а вернувшегося в Ирландию Макбрайда вместе с Джеймсом Конноли и прочими казнят после Пасхального восстания. Но лучшие вещи Йетса всегда будут посвящены Мод Гонн. Джойс так и не смог собраться с духом и явиться к ней.

Компания, которая понемногу складывается вокруг него, интернациональна в лучших парижских традициях и почти так же богемна. Спорят они в основном о литературе — когда французский их подводит, переходят на латынь. Один из них, Теодор Даублер, немец из Триеста, убежденный мистик, все больше не выносивший Джойса и его язвительные аргументы, пригрозил вызвать его на дуэль. Поединок не состоялся, оружие и условия тоже остались неизвестными, но много лет спустя на вопрос Станислауса, что бы он сделал, получив «формальный вызов иль картель», Джойс ответил мгновенно: «Сел бы на ближайший поезд в Дублин».

Однако главным его литературным знакомством тех дней был все-таки земляк Джон Миллингтон Синг, тоже прибывший завоевать Париж. Он приехал туда чуть позже, но его поединок с издателями начался намного раньше. И опыт голода, едва не убивший его, тоже был побогаче. С Джойсом они спорили буквально обо всем, даже о том, стоит ли идти на карнавал, и Синг мог ответить, например: «Да ты настоящий буржуа; тебе нужно по праздникам сбегать в парк и посидеть там!..»

К тому времени Синг уже начал утверждаться как талантливый драматург. Еще в 1898 году он отказался от мысли стать великим критиком французской литературы вроде Артура Саймонса и уехал на Аран — сказочное даже для Ирландии место, три больших острова у западного побережья, в самом устье залива Голуэй, по легенде, выстроенных фирболгами и засыпанных драгоценной землей, которую от морских волн спасали каменные стены, выложенные по всему побережью. Жители Аран говорят на собственном диалекте гэльского, его-то Синг и слушал, набирая материал для своих четырех пьес — «В сумраке долины», «Скачущие к морю», «Источник святых» и «Свадьба лудильщика». Аранские острова добавили ему жизни — он страдал болезнью Ходжкина, то есть злокачественным лимфогранулематозом, но на островах почти не болел. Островные впечатления вошли в его главные произведения, и замечательные дневники, проиллюстрированные к тому же Джоном Батлером Йетсом, отцом поэта, будут выпущены за два года до его ранней смерти в 1909 году и переведены на многие языки мира.

Когда Йетс говорил с Джойсом, то вряд ли заметил тяжелую ревность, вызванную его словами, что «Скачущие к морю» — это «совершенно греческая вещь». За те две недели, что Синг прожил с Джойсом в «Корнеле», он показал ему свои рукописи и в том числе «Скачущих к морю». Джойс прочел ее с ненавистью. Брату он написал, что вынужден был не читать ее, а разгадывать, и что это трагедия обо всех, кто утонул в море, но что Синг, слава богу, не аристотелианец. В эту нишу Джойс не хотел пускать никого. Позже, после смерти Синга, не раз оказывалось, что Джойс помнил наизусть целые куски из «Скачущих…», а в Триесте он перевел пьесу на английский. Но Сингу он не простил ни единого ее недостатка, настоящего или кажущегося, и обрушивал на него жестокие лекции по эстетике, а Синг добродушно отвечал ему: «У тебя прямо-таки разум Спинозы».

Еще одним парижским ирландцем Джойса был Джозеф Кейси. В английской массовой и приключенческой литературе того и чуть более позднего времени довольно часто встречается этот тип — «ирландец с тягой к динамиту и пристрастием к абсенту», не пренебрегающий, однако, и другими напитками. Джойс называл его «gray ember», «уголь под пеплом». Фений, спасающийся в Париже от возможной виселицы, Кейси работал наборщиком в парижском издании газеты «Нью-Йорк геральд». С Джойсом они познакомились в крохотном дешевом ресторанчике рю дю Лувр. Там Кейси, без конца крутя сигареты из чудовищного табака и бумаги, что была еще ядовитее, зажигал их спичками, взрывавшимися, будто запалы, безостановочно пил неразбавленный абсент и так же взрывоподобно перечислял беды Ирландии. «В веселом городке Париже скрывается он, Иган Парижский, и никто его не разыскивает, кроме меня». Кейси появится в «Улиссе» под именем Кевин Иган — оно позаимствовано у другого фения. Там Стивен вспоминает пронизывающую жалость этих совместных завтраков: «Слабая высохшая рука на моей руке. Они позабыли Кевина Игана, но не он их. Воспомню тебя, о Сионе». Ему противопоставлен его сын-солдат с кроличьим личиком, приехавший из Парижа в отпуск: Патрису социализм, атеизм и французский тотализатор на бегах кажутся нормальной цепью явлений, а отец — дряхлым занудой.