Железные франки - Мария Шенбрунн-Амор Страница 24

Ах, Анри, Анри! Ненужными валяются твои скребницы, висят осиротевшие постромки, а Констанция осталась живой и невредимой, хотя ты погиб из-за того, что тщеславной княгине казалось очень важным и нужным красиво гарцевать под восхищенными взорами солдат.

Никогда больше она не придет в конюшню слушать невероятные истории о сражениях и о сырых тюркских казематах, в которых томился ее храбрый друг, прикованный к одной стене вместе с ее дедом и старым Куртене, все трое еще живые, молодые и отчаянные.

Появилась мамушка и увела рыдающую княгиню в часовню, где уже отпевали верного слугу.

– Татик-джан, он был истинным рыцарем!

– Я про усопшего слова плохого не скажу, упокой Господи его душу, – промокая глаза, миролюбиво начала Грануш, но не выдержала и завершила обычным припевом: – Видит Бог, все эти рыцари одним миром мазаны! Добился, чего хотел, старый дурак: себя порешил и княгиню едва не сгубил!

Констанция молилась, пытаясь прогнать жуткое видение раздавленного черепа Анри. Теперь, в царстве Божием, у ее друга опять есть голова, не седая и плешивая, а украшенная густой шапкой каштановых кудрей. Он снова скачет по бескрайним полям рядом со своим любимым сюзереном, Жосленом де Куртене, и оба верных защитника Святой земли еще явятся на помощь франкам в час нужды и крайности вместе с остальным небесным воинством.

Слезы высохли, но тяжкие мысли не исчезали. Разум ее встал на дыбы, подобно испуганной лошади. Эта осада – вовсе не замечательная игра в смелую воительницу. Раздоры с самой могущественной империей на Востоке, с христианским императором, с которым до сих пор худо-бедно поддерживались сносные отношения, с которым не так давно Алиса вела переговоры о бракосочетании дочери, это какое-то недоразумение, заблуждение и злосчастная ошибка! Их противостояние безнадежно, бессмысленно и кончится ужасно. Как дошло до этого? Как получилось, что город, который не смели тронуть тюрки, страдал от рук христиан? Алиса была узурпаторшей, но она была упрямой и хитрой. У нее хватило бы ума и изворотливости не довести размолвку с Иоанном до открытой войны. А вот гордым и уверенным в своей силе мужчинам нестерпимо быть предусмотрительными и осторожными.

Констанция продолжала изредка выезжать на позиции и приветствовать бойцов, но без Анри, умевшего заразить ее своим азартом, вместо кипящей радости появился страх, за себя, за Раймонда, за всех них. Без веры в нее и восхищения конюшего она из заступницы и воительницы превратилась в благоразумную, обыкновенную и беспомощную женщину. Смириться с этим было почти так же трудно, как со смертью преданного слуги.

Вдобавок Фульк сообщил, что он, со своей стороны, признает верховные права Византии на Антиохию. Иерусалим, уставший от непрестанных войн в Сирии, решил за счет северного княжества примириться с греческой империей. Многих это сильно обескуражило, однако Раймонд только крепче стиснул губы, на скулах заходили желваки. О, как уже стало знакомо ей это его выражение неуступчивости и упрямства! Никогда он не простит Фульку подобного удара в спину. Действенной военной помощи от Латинского королевства никто не ожидал, – иерусалимская армия сама защищалась от нападения египтян, – но разве можно было предположить, что Фульк полностью отступится от своих сюзеренных прав и обязанностей? Стало ясно, что никто из остальных франков не поддерживал важнейший северный оплот латинских государств не только на поле битвы, но даже и в помыслах, и в молитвах.

Измученный, хмурый князь появлялся лишь изредка, днями и ночами он носился по фортификациям, ободрял ратников и отдавал указания. Он пытался выстоять в войне, не добиваться мира. Однажды Констанция решилась спросить супруга, не стоит ли договориться с Иоанном. Раймонд отрубил:

– Никогда я не стану молить его о пощаде!

Констанция долго обдумывала этот ответ. Гордому рыцарю трудно уступить или признаться в собственных ошибках. Но страшно представить, что будет с ним, с нею, со всеми людьми вокруг и с их прекрасным городом, если василевс захватит Антиохию – а дело идет к тому. Приступом или измором, но ромей завладеет городом.

Антиохия еще держалась, еще не начал оказывать свое воздействие голод, еще не привел свои неотразимые доводы мор, но с каждой отбитой атакой все гуще становился лес крестов на кладбище, с каждым пожаром все плотнее заполнялись церкви и все громче возносились стенания.

Домфорт в своих гневных проповедях проклинал византийского императора, но что-то не было похоже, чтобы проклятия греховного клирика спасали добрых христиан. Среди нетвердых духом антиохийских греков, армян и сирийцев нарастал ропот. Уже не лишним являлся ежевечерний сбор ключей от всех ворот и мостов. И все же князь даже не помышлял о переговорах. Кто-то должен был спасти Пуатье и Антиохию, а кто? Не патриарх же?

Констанция бродила по тихому, опустевшему замку, часами рассматривала в бойницы греческие позиции, защитников на куртинах. Среди рыцарей безошибочно узнавала самого высокого – князя. Иногда прямо на ее глазах пораженные фигурки ратников падали, как сломанные игрушки, слышался далекий грохот рушащих укрепления снарядов, над куртинами то и дело поднимался дым и курился смоляной чад.

Ради всех них и ради Анри, который теперь следил за своей воспитанницей с небес, она была обязана что-то придумать, доказать себе и старому рыцарю, что он был прав, ожидая от нее чудесных свершений, непосильных для рыцарей.

Оказывается, меч не всегда может перерубить другой меч. Но по воле Господа это может сделать даже травинка. С тех пор как ромеи явились в Сирию, политика Алисы на замирение с Византией уже не казалась совершенно необоснованной. Алиса непременно договорилась бы с василевсом. Похоже, помимо нее, Констанции, просто некому начать переговоры с Иоанном, потому что дипломатия – прибежище слабого, а она, наверное, самая слабая. Однако связаться с императором не просто: все входы и выходы из Антиохии постоянно охранялись, все ворота запирались, все мосты поднимались, а человек ведь не птица.

Взмахом руки в расшитой серебром перчатке Констанция остановила охрану за углом храма Святого Георгия, а сама уверенно направила Молнию в маленький, кривой переулок, к армянской лавке, торгующей расписной керамикой.

С голубятни за забором раздался оглушительный свист, в ответ с неба послышался оглушительный трепет крыльев, воркование, и на руки и плечи смуглого армянского мальчишки, приплясывающего на голубятне, широкими, плавными кругами опустились пушистые птицы, похожие на гигантские снежинки.

– Тха-джан, мальчик!

Вихрастая голова на тонкой шее обернулась на звонкий девичий окрик. Хозяин голубей скатился вниз по приставной лестнице и через минуту возник на улице.

– Как тебя зовут, тха-джан?

Говорящая по-армянски всадница была прекраснее ангела небесного, а голос у нее хоть и повелительный, но нежный и за душу брал, как пение целого церковного хора.

– Арам, госпожа, – мальчик смело протянул руку к лошадиной морде.

– Осторожно, Арам-джан, Кайцак может укусить.