Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Шубинский Страница 24

«В начале 1906 года, когда начиналось „Золотое руно“, однажды у меня были гости. Нина и Брюсов пришли задолго до всех.

Брюсов попросил разрешения удалиться в мою спальню, чтобы закончить начатые стихи. Через несколько времени он вышел оттуда и попросил вина. Нина отнесла ему бутылку коньяку. Через час или больше, когда гости уже собрались, я заглянул в спальню и застал Нину с Брюсовым сидящими на полу и плачущими, бутылку допитой, а стихи конченными. Нина шепнула, чтобы за ужином я попросил Брюсова прочесть новые стихи. Ничего не подозревая (я тогда имел очень смутное понятие о том, что происходит между Ниной, Белым и Брюсовым), я так и сделал. Брюсов сказал, обращаясь к Белому:

— Борис Николаевич, я прочту подражание вам» [122].

Брюсов прочитал язвительную пародию на «Преданье», сюжет которого он перелицевал. «Сибилла», не дождавшись бросившего ее «пророка», делит ложе с «верховным жрецом» (намек на самого Брюсова).

«Белый слушал, смотря в тарелку. Когда Брюсов кончил читать, все были смущены и молчали. Наконец, глядя Белому прямо в лицо и скрестив по обычаю руки, Брюсов спросил своим самым гортанным и клекочущим голосом:

— Похоже на вас, Борис Николаевич?

Вопрос был двусмысленный: он относился разом и к стилю брюсовского стихотворения, и к поведению Белого. В крайнем смущении, притворяясь, что имеет в виду только поэтическую сторону вопроса и не догадывается о подоплеке, Белый ответил с широчайшей своей улыбкой:

— Ужасно похоже, Валерий Яковлевич!

И начал было рассыпаться в комплиментах, но Брюсов резко прервал его:

— Тем хуже для вас!» [123]

Так или иначе, именно Брюсову, а не Белому суждено было стать главной любовью Нининой жизни. И в его судьбе Нине Петровской довелось сыграть роковую роль. Именно Брюсова она отчаянно пыталась вернуть, когда в их отношениях наметилась явственная трещина. Именно ему мстила, заводя жалкие романы со случайными людьми, «прохожими». (Одним из этих «прохожих» был писатель Сергей Ауслендер, племянник и литературный протеже Михаила Кузмина, которому Нина — опять-таки назло Брюсову! — посвятила свою единственную книгу.) Именно в него стреляла в упор из браунинга — на лекции Андрея Белого! — 14 апреля 1907 года. Именно его она, сама морфинистка, заразила этим пороком, отчасти — со злости, отчасти — чтобы удержать рядом с собой. И именно о нем она с нежностью («всё простив») вспоминала в последние годы своей беспримерно несчастной и нелепой жизни.

Но пока Нина не «простила», Ходасевич был на ее стороне. «Знайте, что я люблю Вас больше, чем всех других людей вместе» [124]— эти слова, конечно, несут отблеск все той же истеричной экзальтации, которой Нина заражала всех общавшихся с ней, но какую-то реальность они отражают. Правда, это не мешало ему временами отпускать в адрес Нины и ее знаменитого любовника довольно язвительные остроты (а уж чем-чем, а остроумием, не всегда добрым, Ходасевич был славен всю жизнь). Так, как будто именно с его легкой руки после появления знаменитого стихотворения Брюсова «Антоний» (1905), заканчивающегося звучными строками:

О, дай мне тот же жребий вынуть

И в час, когда не кончен бой.

Как беглецу, корабль свой двинуть

Вслед за египетской кормой! —

«египетской кормой» (именно так, а не, скажем, Клеопатрой) «декаденты» стали за глаза называть Нину Ивановну.

Даже в самые горячечные символистские годы Ходасевич умел видеть оборотную, смешную сторону серьезных чувств и происшествий. И все же привязанность к Нине, в сочетании с бунтом против авторитарного Брюсова, делала его уже в это время свидетелем небеспристрастным. С годами Нина вызывала у Ходасевича все большую жалость, а Брюсов — все большее раздражение. Поэтому то, что написано об этой истории в «Некрополе», нуждается в корректировке.

Есть ведь и версия самого Брюсова. В этом качестве можно рассматривать его исторический роман «Огненный ангел» (1907), в героях которого — прекрасной, но полубезумной, охваченной видениями Ренате, ландскнехте Рупрехте и графе Генрихе фон Оттергейме — легко угадываются Нина, Брюсов и Андрей Белый. В контексте Германии XVI века герои кажутся привлекательнее и благороднее, чем в декадентской Москве, да и логика их действий более внятна. Но и реальные свидетельства своих отношений с Петровской — а именно, любовную переписку — Валерий Яковлевич пожелал сохранить для потомков (вопреки воле Нины). По распоряжению Брюсова письма должны были увидеть свет через десять лет после смерти того из корреспондентов, кто умрет позже; на деле им пришлось ждать 76 лет. Если Брюсов рассчитывал, что эти письма станут для него «оправдательным документом», он был отчасти прав. По крайней мере, и Рупрехт в романе, и автор «Огненного ангела» в письмах (и в мемуарах Петровской) выглядят куда человечнее, чем в «Некрополе» и брюсовских стихах. С Ниной несгибаемый Валерий позволял себе быть «маленьким», слабым. Его поступки уместно в данном случае оценивать не по той мистической шкале, которой мерили мир символисты, а по простой, житейской.

А с житейской точки зрения вся коллизия выглядит иначе. В конечном итоге это была связь женатого мужчины и замужней женщины, без всяких взаимных обязательств. Да и какими могли быть эти обязательства со стороны Брюсова? В книге Петровской среди вялых, жеманных и абстрактных рассказов о роковых страстях есть одно по-настоящему интересное место, где ее героиня, которой предложили руку и сердце, расписывает своему возлюбленному их будущую безотрадную жизнь в браке: «У нас несколько больших комнат и общая спальня. Ночью, привыкшие друг к другу, мы раздеваемся равнодушно и бесстыдно» [125]. Дальше — рождение детей, взаимное отчуждение, измены. Это — в разгар романа с Валерием. Но и почти 20 лет спустя, именно в связи с Брюсовым, она напишет: «Да, я, конечно, не могла бы играть с ним и его родственниками по воскресеньям в преферанс по маленькой, чистить щеткой воспетый двумя поколениями поэтов черный сюртук, печь любимые пироги, варить кофе по утрам, составлять меню обеда и встречать его на рассвете усталого, сонного, чужого. Этот терновый венок приходится на долю жен поэтов» [126]. Что же мог предложить ей Валерий Яковлевич — не этот же «терновый венок»? Пожалуй, если и была в этой истории невинная жертва, то это — преданная и всепрощающая жена Брюсова Иоанна (или Жанна, как называл ее Валерий Яковлевич) Матвеевна. Но и ее участь, в конце концов, стала возбуждать в Нине Ивановне зависть: «Ах, Валерий, да разве при долгих многолетних связях говорят о своих переменах друг к другу! Нет, они, любя страстно, потом вместе и одновременно меняются. Их чувства вступают в иные фазы, может быть, не менее прекрасные, чем пережитые. Так любили друг друга мои отец и мать. И так любишь ты свою жену. Ведь не влюблен же ты после 15-и лет брака? Нет, ты не влюблен — а любишь» [127]. Это написано уже в 1913 году, когда Нина Петровская после многих несчастий (и перед несчастьями новыми) готова была отречься от того идеала мгновенной испепеляющей страсти, который вдохновлял ее в молодости.