Римляне - Оливия Кулидж Страница 24

– Очень трогательно, – промолвил прислужник, – и Феба всегда любила его, эту бороду, запах лука…

– Я не знаю, – отрезал управляющий, – а ты не поймешь. Она встречалась с ним каждый раз, когда по праздникам вся семья приезжала сюда, но не думаю, что они перемолвились и парой слов. О чем говорить? Ты же сам его видел.

– Точно, – снова захохотал прислужник, и слуги вторили ему. – Представь, это старое пугало идет к нашей хозяйке и просит у нее руку Фебы! Какой бы начался переполох!

– Все было не так, – резко возразил управляющий, – их выдал один мальчишка. Новенький, он не знал. Но это уже не важно. Все равно все бы узнали рано или поздно. Бедный Приск и Феба любили друг друга как-то по-особому. А теперь никто и не потрудился сообщить ему о ее смерти. Ведь рабы иногда ходят к могилам.

– Господин, – в дверях появилось взволнованное лицо помощника повара, – главный подавальщик закусок хочет знать, где миндальные орехи?

Это была катастрофа, потому что подавальщики были настоящими мастерами по рангу ничуть не ниже главного повара. Управляющий опрометью бросился из комнаты, за ним последовал прислужник, потому что ни один из них не хотел ничего передоверять другому. К счастью, после безумных поисков миндаль был наконец найден, и, хотя подавальщик уже в отчаянии призывал богов и рвал на себе волосы, блюда были поданы и оформлены по прихоти его буйной фантазии, а именно в виде сцены сбора винограда, где раскрашенные фигурки людей держали рога изобилия, увитые виноградными лозами, откуда свешивались виноградины из нежного теста с изысканными начинками. Этот шедевр водрузили на стол, и после того, как Кэцилий предложил часть духам умерших, все приступили к еде. Инициатива формальной беседы исходила от главы дома, а дети бесшумно сидели на высоких табуреточках, ведя себя чинно в присутствии живых и мертвых. Маленького Кэцилия так и распирало от хранимой им тайны. Тем временем управляющий, увидев, что все идет своим чередом, отправился на поиски Приска.

Ему не пришлось долго искать. Дрозд, певший для Луциллы, пел также и для Приска, и маленький Кэцилий даже мог бы увидеть его за стеной, если бы не вмешалась прислуга. За могилами расстилался зеленый луг с бегущим по нему ручьем, в котором стояли коровы, хвостами отгоняя мух. На берегу под ивой сидел Приск и глядел на коров, а тени уже сгущались над его угловатой фигурой, и ветер шевелил его волосы. И без кустистой бороды в этом человеке все же было бы что-то отшельническое, что-то потерянное, что уже никогда вновь не восстанет к жизни. Жилистые худые мозолистые руки, узловатые локти. Впадины на висках. Отрешенный взгляд. Управляющий присел рядом, не зная, с чего начать, и уже жалея, что вообще пришел. Наконец он решился нарушить молчание.

– С ней случился приступ, внутри что-то лопнуло. Да, она страдала, но была без сознания и уже не узнавала нас. – Приск ничего не ответил, и управляющий не знал, что делать. Возможно, он даже не слышал слов. Неизвестно. – Я и представить не мог, что никто не пришлет тебе весточку.

Голос управляющего звучал с негодованием, ведь он и вправду за весь месяц сам едва ли встречал Приска. С глаз долой – из сердца вон, так всегда в большом доме. Разве Приск забыл?

Но Приск упорно молчал. Не зная, что последует за этим молчанием, управляющий колебался. Возможно, Приск даже не понимает, кто к нему обращается. А может, сидит, подобно каменному изваянию, именно потому, что знает? Оправдываясь, чего не приходилось делать уже много лет, управляющий выпалил:

– Это не моя вина. Все было так давно! Даже Феба уже простила меня.

Вероятно, звук ее имени вывел Приска из оцепенения. Он с трудом сглотнул. Борода слегка дрогнула. Без всякого выражения Приск произнес скучным голосом:

– Ей пришлось, после того как ты стал управляющим.

Управляющий побагровел от гнева. Сам он давно простил себя за то предательство.

– Я рисковал, чтобы спасти тебя от кнута, но сейчас меня ждут на кухне. – Он неловко поднялся. – Я позабочусь, чтобы тебя за это наказали. – Но нескладная фигура отшельника словно окаменела, будто он уже забыл, кто с ним говорил и о чем.

Управляющий заковылял обратно к могилам, покрывшись потом от гнева. Он проклинал себя за то, что ради этого дикаря рисковал получить нагоняй. Однако, встретив своих подчиненных, он кратко приказал им пойти к ручью и привести Приска, притащить его силой.

– Посадите его в каморку, пусть лежит там тихо. Он болен, вы нашли его в беспамятстве, ясно? Поэтому дети не заметили его. А если будете болтать…

Слуги отчаянно затрясли головами, и все-таки управляющий не доверял им. Он бойко объяснил все хозяину, хотя и знал, что Кэцилий ненавидит, когда ему лгут. Этот хитрый прислужник всюду совал свой нос и если он узнает… Управляющий прекрасно понимал, что доброта – порок.

Кэцилий собрался уезжать, чтобы не застрять в толпе, возвращавшейся домой по Аппиевой дороге. Стало шумно: рабы звали друг друга, звенели ведра, начали нагружать повозки. По дороге тащились люди, плакали дети, а матери кричали на них, фокусники и продавцы хрипло зазывали прохожих отчаявшимися голосами.

В своей каморке, на куче сена, тихо лежал Приск. Поскольку он не говорил и в то же время не казался больным, рабы оставили его. Никто не желал сидеть с ним, потому что, если старик умрет, его делом займется помощник, к тому же домашние рабы привыкли к хорошей еде и беззаботной жизни. Наконец повозки с грохотом выкатили на дорогу. В сумерках еще встречались редкие прохожие, торговцы сворачивали свой товар и отправлялись в город, раздавались цоканье копыт и скрип колес. На огороженном каменной стеной кладбище воцарилась тишина, которую нарушали лишь мерцание лампад и падение розовых лепестков. Легко шумели крылышки ночных насекомых, обжегшихся у огня лампы. Двигались тени на скульптурных изображениях усопших. Чуть уловимый ветерок разносил по залам ночные запахи. Соловей своим несравненным голосом жалобно пел о мертвых, наполняя печалью сад и кладбище. На небе загорелись звезды.

Приск научился двигаться бесшумно. Его шагов не было слышно, пока он не возникал вдруг из темноты, а в этом святилище он стоял так тихо, что только движение глаз выдавало в нем живого человека, а не высеченную из камня фигуру. Глаза Приска скользили по надгробиям и наконец остановились на могиле старой хозяйки. «Кальпурния, дочь Писо, прожила пятьдесят два года пять месяцев три дня». И старая хозяйка с уложенными Фебой локонами глянула в ответ на Приска.

На лице Кальпурнии при жизни всегда было суровое выражение, которое тщательно передал семейный скульптор. Для Кальпурнии не существовало сожалений о прошлом или признания того, что Приск и Феба дороже ее волос. Приск не желал и не предполагал ничего подобного. Он не таил зла против хозяйки. Он приветствовал ее дух вместе с другими духами предков, пришедшими под его покровительство. Рожденный в рабстве, он не мог себе представить, чтобы его веления сердца были важнее ее капризов и что то, о чем он так долго мечтал, могло быть даровано ему. Но видеть Кальпурнию словно живую, усыпанную розами, с лампадой, любимую близкими, окруженную вниманием Приска, в то время как Феба похоронена в одной из огромных общих могил, где люди лежат слоями! Приск никогда прежде не размышлял об этом, потому что таков конец всех рабов. Но теперь он не мог не задуматься. Глядя старой хозяйке прямо в глаза, он взял лампаду.