Осада церкви Святого Спаса - Горан Петрович Страница 24

– Сова, сова! – кричит мальчик, уставившись куда-то в крону, туда, где на стволе несчастного дерева виднеется кусочек пустоты, глубокое дупло, действительно похожее на дом этой лесной птицы.

– Сова, сова!

Люди проходят мимо, большинство из них вообще не обращает внимания на все это, но некоторые удивленно оборачиваются. Богдан тем временем продолжает упорно звать:

– Сова, сова ушастая, сова умная!

И вот из-за того, что некоторые из прохожих остановились, вокруг дерева и мальчика образуется кольцо наблюдателей, несомненно, довольных неожиданным развлечением. Богдан, закинув голову, по-прежнему кричит:

– Сова, сова, покажись нам!

– Бедный мальчик, – сочувственно качает головой один.

– Неужели ты не знаешь, что совы в городах не живут? Ты, должно быть, прогулял этот урок! – умничает другой с поучительным выражением лица, однако мальчик упорно продолжает:

– Сова мудрая, покажись нам!

Люди сначала улыбаются, потом некоторые начинают смеяться, небольшая толпа веселится, кое-кто начинает весело переговариваться, как будто есть причина для какой-то особой радости, короче говоря, нашелся хороший повод украсить этот напрасный, мертвый день:

– Громче!

– Может, она тебя не слышит!

– Громче!

– Высунулась! Держи ее!

– Малыш, вон она!

– Действительно ушастая!

– Эх, улетела, все!

– Сова, сова! – кричит Богдан.

Крепко жмурится, упрямо сжимает веки, чтобы скрыть слезы.

II

Сцены из дней молодости, ласточки

Городские власти с особым вниманием относятся к тому, как выглядят фасады. Наряду со строгим поддержанием порядка времени на уличных часах одно из самых ответственных дел перед наступлением весны – это устранение ласточкиных гнезд с фасадов важных государственных зданий. В таких случаях внизу возле обрабатываемого здания ставят ограждение со строгой надписью: «Пешеходы, перейдите на другую сторону улицы, не смотрите вверх, чтобы не засорить глаза!» Эти необходимые меры предосторожности, как снова и снова в начале каждого сезона объясняют на первых страницах газет, имеют своей конечной целью защиту граждан. В ходе весеннего разрушения гнезд отовсюду падают комочки засохшей грязи, веточки, соломинки, завитки пакли, перышки, пух и прошлогодние семена.

Тринадцатилетний Богдан стоит лицом к лицу с одним из серьезнейших зданий. Не отводя взгляда, он смотрит, как какой-то человек, взобравшийся на крышу, наклоняется и широко взмахивает длинной палкой. Когда он попадает по гнезду под водосточным желобом, взлетает синеватое облачко. На какой-то миг горстка пыли повисает в воздухе, потом беспомощно рассыпается.

Люди на ходу отряхивают волосы, шляпы или пиджаки. Им даже не нужно поднимать голову – по этой пыли они узнают о приближении весны.

Под вечер, высыпая в кипящую воду целую горсть сухой ромашки, приемная мать пожимает плечами и качает головой. И продолжает делать это, пока остывает нежно-желтая жидкость. Потом мягкими движениями промывает Богдану покрасневшие глаза. Молчит. И только под конец заботливо спрашивает:

– И зачем тебе это было нужно?! Не надо повсюду заглядывать, сынок!

III

Сцены из дней молодости, щегол, канарейка или попугай, все равно кто

Богдану было около шестнадцати лет, когда он познакомился с госп. Исидором. Это был тихий старичок, страстно преданный делу, ради которого он жил и на которое, в сущности, тратил все свои сбережения. Дело в том, что госп. Исидор ежедневно покупал птиц. Он не стремился приобретать какие-то особые, редкие породы и не отдавал предпочтения ни чарующим слух певчим птицам, ни разнаряженным декоративным, ни обычным скромным, но веселым птахам; платил столько, сколько спросит продавец, но при этом не держал у себя в мансарде ни одной клетки. Чисто выбритый, в белом полотняном костюме, в летней шляпе и с галстуком-бабочкой, он выходил из дома еще утром и вскоре возвращался с птицей в плетеной корзинке или в кармане пиджака.

Поднявшись наверх, в мансарду, он не садился отдохнуть, а сразу же открывал окно и выпускал птицу. Щегол, канарейка или попугай, все равно кто, обычно некоторое время стоял на чистом подоконнике среди горшков с пышными красными геранями. Как бы с недоверием еще недавно заключенная птица оглядывалась на госп. Исидора, хлопала глазками, делала неуверенные движения, а потом взлетала. И это было все.

Все, кроме чего-то еще, чего-то еле слышного. Богдан заметил, что каждый раз старичок бормочет что-то невнятное. Поначалу он ничего не мог разобрать, а потом постарался в решающий момент оказаться как можно ближе к госп. Исидору. И наконец сумел, звук за звуком, расшифровать стариковский шепот. Каждый раз он тихо повторял одно и то же:

– Лети, Исидор. Ну, пожалуйста, Исидор, лети!

IV

Сцены из дней молодости, прикосновение крыльев зяблика

Каждому дана определенная мера сна или яви. Один будет ее использовать медленно, другой торопливо, но это определенное количество нельзя дополнительно увеличить или уменьшить, оно неизменно. Рано или поздно русло времени становится пустым. Берега остаются на месте, но между ними больше ничего не течет. Некоторое время еще живут покинутая трава, пузырьки от дыхания рыб, следы раков и домики перламутровых улиток, но течение забвения медленно относит и их к далекому морю, куда можно попасть, только предварительно исчезнув.

Приемная мать Богдана жила своей явью немилосердно. Три приемных отца смотрели за мальчиком во сне, она же бдела над ним постоянно. Живя так быстро, после многих лет проведенных без сна, мать Богдана скрылась за опущенными веками и так навсегда там и осталась. Точно так же, как есть люди, которые ради других постоянно видят сны, есть и такие, которые приносят себя в жертву, отдаваясь постоянной яви. А тот, кому жизнь отмерила только одно из двух основных течений, быстрее остальных оказывается в русле времени, по которому, терпеливо двигаясь к бесконечности, течет забвение.

Предчувствие материнской смерти настигло Богдана на болотах, к северу от столицы, где он наблюдал за птицами, готовясь к приемным экзаменам по кафедре орнитологии. Пробираясь через камыши, переправляясь через каналы, уклоняясь от паутины, раздвигая осоку и разгоняя стоявшую над болотами дымку, он неожиданно вышел на берег речного рукава, который вода покинула совсем недавно, оставив после себя еще влажные воспоминания, грозди пузырьков, наполовину угасшие события, следы раков, комья и клубки корней и трав, извилистые следы улиток… Этот посеревший, жалобный и покинутый мир, может быть, и не привлек бы внимания Богдана, если бы на дне рукава, среди ила, он не заметил маленькое тельце птицы, которая испуганно трепыхалась, совсем одна. Пренебрегая опасностью попасть в трясину, которая, подстерегая легкомысленных, коварно перемещалась из конца в конец болота, Богдан спустился в пересохшее русло. Необычным было то, что юноша увидел такую птицу, которую никак не ожидал встретить на болоте. Это была самка зяблика, которая, видимо, заблудилась. Решив, что, должно быть, злой ветер заставил ее изменить полет, Богдан нагнулся и как можно осторожнее поднял нежную пульсирующую горстку перьев. А потом его взгляд встретился со взглядом птицы. И сразу после этого она взмахнула крыльями. Как будто хотела прикоснуться к своему спасителю. Одно крыло задело его щеку. Для каждого слова – свое перо. Сомнения не было. Богдан ощутил собственным лицом, что в крыле птицы находилось то самое перо, которое с полной силой смысла вывело слово прощания с приемной матерью.